Главная страница
Образовательный портал Как узнать результаты егэ Стихи про летний лагерь 3агадки для детей
qrcode

Александр Киркевич Дух пламенеющий Долина Надсона


Скачать 220.77 Kb.
НазваниеАлександр Киркевич Дух пламенеющий Долина Надсона
АнкорАлександр Киркевич - Дух пламенеющий.docx
Дата05.10.2017
Размер220.77 Kb.
Формат файлаdocx
Имя файлаАлександр Киркевич - Дух пламенеющий.docx
ТипДокументы
#26287
страница5 из 7
КаталогОбразовательный портал Как узнать результаты егэ Стихи про летний лагерь 3агадки для детей
Образовательный портал Как узнать результаты егэ Стихи про летний лагерь 3агадки для детей
1   2   3   4   5   6   7
Волобуев

 

Пишет заявление на имя следователя Пятецкого:

"Обязанный своей подпиской о невыезде из Киева, я потеряю службу, а следовательно и средства существования, почему прошу разрешить мне уехать в гор. Ромны на место моей службы.

При чем обязуюсь из Ромен не выезжать до тех пор пока вы не найдете нужным снять с меня подписку".

Пятецкий пишет: "предоставить возможность разрешить ему выехать в Ромны". Волобуеву выехать разрешают.

В августе Волобуев проходит медицинское освидетельствование. По результатам освидетельствования находят, что у Волобуева отсутствует правая почка, он нуждается в постоянном врачебном контроле, диете, и прочем. Следовать на север не может.

 

Согласно постановлению от 6 января 1928 года, Волобуева М.Г. лишают права проживания в Москве, Ленинграде, Ростове на Дону, означенных губерниях и Украине сроком на три года. По амнистии 6.11.27 года срок наказания был сокращен на одну четверть.

8 мая 1930 года Волобуеву было разрешено проживание по всей территории СССР.

 

Смирнов

 

Отпущен на свободу с подпиской о невыезде.

В августе проходит медицинское освидетельствование. Страдает неврастенией и пороком сердца. Следовать на север может.

Согласно постановлению от 6 января 1928 года, Смирнова Б.Л. высылают в Маробласть сроком на три года с момента постановления. Срок был сокращен на четверть по амнистии.

По истечении срока ссылки в марте 1930 года было направлено донесение в Москву следующего содержания:

"Сообщаем для сведения, что СМИРНОВУ Борису Леонидовичу приват-доценту Киевского университета, сосланному постановлением Коллегии 6 января 28 года - за создание общественных оккультных организаций и провоцирование органов ОГПУ в г.Киеве - срок ссылки кончается 6 апреля сего года.

За время пребывания в ссылке, СМИРНОВ в антисоветской деятельности замечен не был.

Из ссыльных имел связь с д-ром ПРЕОБРАЖЕНСКИМ, баптистом МАЙЕР и с б. белогвардейцем КНЯГИНИНЫМ.

Своих массонских убеждений он не изменил".

Постановлением 8 мая 1930 года Смирнова лишили права проживания в Московской, Ленинградской обл., СКК, Дагестане и УССР с прикреплением к определенному местожительству, сроком на три года.

Смирнов до 8 июня 1933 года находился в городе Йошкар-Ола Марийской области, после чего ему было разрешено свободное проживание по СССР. О выбранном местожительстве нужно было сообщить соответствующему ПП ОГПУ для взятия на учет и дальнейшей аг/проработки.

Дальнейшие события жизни Бориса Леонидовича Смирнова уже хорошо известны по многим статьям и воспоминаниям. Его "дух пламенеющий" проявился в плодотворной научной работе. Он прошел путь до академика Туркменской АССР, специалиста-нейрохирурга, автора многих научных трудов.

 

Еще более он прославился как первый переводчик индийского эпоса "Махабхарата" с санскрита. До него переводы на русский язык делались только с немецких и английских переводов. Но все это уже хорошо известно, чтобы здесь в очередной раз об этом повторять.

 

Владимир Николаевич Горинович

 

Поздняя весна в боярском лесу так же прекрасна, как и ранняя. Солнце уже хорошо прогрело землю на открытых лужайках, и они покрылись длинными стеблями травы, пробившейся через опавшие листья. Проснулись пчелы и шмели и с радостным жужжанием приступили к поиску нектара с первых весенних цветов. В тени леса еще сыро. Пахнет прелыми листьями и воздух еще прохладный. Но и здесь торопливо пробивается жизнь к солнечным лучам.

Я шел через лес и искал полянки, где уже появилась трава "сон". Так называла эти цветы Нина Семеновна, жена Владимира Николаевича. Я не знал названия этих цветов, которые почему-то называли сон-травой. Они напоминали мне фиолетовые колокольчики с желтым сердечком. Я собрал небольшой букет для Нины Семеновны и через час уже вышел к забирским озерам.

На дальних берегах озер прогуливались цапли. На открытой местности было жарко как летом. Я подошел к дому Владимира Николаевича. Мы обменялись приветствиями и поговорили о погоде и всяких житейских пустяках. Позанимавшись немного вопросами оккультизма и философии с Владимиром Николаевичем, я попросил его рассказать о своей жизни. С историей "Гисбара" я достаточно познакомился, удовлетворив свое первоначальное любопытство, и меня теперь интересовала история жизни Владимира Николаевича, которая для меня представлялась наполненной приключениями и многими загадочными событиями.

Как раз представился подходящий случай. Владимир Николаевич держал в руке кусочек плотной бумаги желтоватого цвета.

- Знаете, что это за бумага? - спросил он меня. Я пожал плечами, бумага тоньше картона, но плотная.

- Это бумага для слепых. На ней выдавливаются точки в специальной комбинации по шрифту Брайля. Точки выдавливаются с изнанки и на верхней части листа образуются выступы. Слепые касаются рукой этих выступов и таким образом могут читать текст. А Вы знаете, что я научился впервые читать по книгам для слепых?

- А почему так необычно Вы учились читать?

- Читать меня научил мой отец, который был слепым. Я Вам рассказывал его историю?

 

Я попросил Владимира Николаевича рассказать эту историю, даже не подозревая, насколько она оказалась интересной.

Отца Владимира Николаевича звали Николай Елисеевич Горинович. Однажды на улице он встретил одного своего случайного знакомого, с которым не виделся уже долгое время. То был ещё молодой человек, похожий на студента и, как сам он объяснил, бывший ссыльный, будто бы за какое-то политическое дело и теперь по манифесту возвратившийся назад с тем, чтобы поступить в Киевский университет. Он начал расспрашивать Николая Елисеевича, не знает ли он кого-нибудь из Киевских социалистов, но Николай Елисеевич не имел представлений об этих людях.

Вскоре этот молодой человек куда-то уехал из Киева, и Николай Елисеевич, встретив его на улице через некоторое время, обрадовался ему как хорошему знакомому. Молодой человек сообщил Николаю Елисеевичу, что он только недавно появился в Киеве, и ищет себе квартиру. Николай Елисеевич предложил помочь ему, и, хорошо зная эту местность, быстро нашёл подходящую. Его удивило то обстоятельство, что при найме квартиры его знакомый предупреждал хозяйку, что у него часто бывают гости, бывает шумно и прочее. Николаю Елисеевичу показалось странным это, потому что в первую встречу на улице тот сказал, что у него нет знакомых в Киеве. Наняв квартиру, молодой человек попросил Николая Елисеевича помочь перевезти ему и его спутницам их вещи, которые находились в гостинице, на что тот с готовностью согласился. При перевозке Николай Елисеевич среди других вещей заметил массу всякого рода одежды, как крестьянского, так и немецкого платья. По дороге молодой человек рассказал, что он нашёл, наконец, то, чего искал, а именно знакомство с политическими, и объяснил, что народные костюмы нужны его новым товарищам при их экскурсиях в народ. Эти люди называли себя социалистами.

Николай Елисеевич через некоторое время вынужден был уйти из дому, поскольку поссорился со своими родителями из-за своих неудач в учебе и трудоустройстве. Кроме этого вскоре умер его отец, то есть дед Владимира Николаевича, от чахотки. Его знакомый молодой человек, узнав об этом, предложил поселиться вместе на снимаемой квартире.

Оказалось, что на квартире поселилась коммуна социалистов, а молодой человек был распорядителем этой конспиративной квартиры. Николай Елисеевич, не имевший прежде почти никакого представления о социализме, вскоре очень увлекся жизнью своих новых друзей. Об их делах и задачах социалистов он узнал больше из нескольких подпольных книг, которые прочитал. О своих личных взглядах и убеждениях социалисты говорили вообще мало. Средств материальных у его новых товарищей было, по-видимому, очень мало, хотя каждый из членов коммуны отдавал добровольно все, что имел на общую пользу. Жили все бедно, пользуясь необходимым для жизни, но все были очень обыкновенно веселы и довольны, обращались друг с другом просто, как товарищи или близкие родные. Некоторые из них были очень симпатичные и идеальные молодые люди, глубоко верующие в осуществление своих иллюзий, словом, были люди очень хорошие и искренние, но чересчур увлекающиеся, а потому и очень односторонние в своих взглядах. Жизнь в коммуне ему понравилась, а некоторых товарищей он полюбил так, что долго с удовольствием о них вспоминал.

Социалисты под видом рабочих ходили в народ с целью пропаганды. По примеру их и Николай Елисеевич странствовал два раза по Киевской губернии. Он подробно рассказывал об этих своих экскурсиях в народ. Ходил он вместе с одним из товарищей, но оба раза они мало пропагандировали, главным образом по неопытности и неведению в своем деле. Во время своего второго путешествия в народ они оба были арестованы и под конвоем отправлены в Киевскую тюрьму. Здесь, на допросах, не желая выдать своих товарищей, Николай Елисеевич не давал никаких показаний.

Впрочем, как рассказывал он, никто из допрашивавших его товарищей прокурора в этот раз не запугивали его никакими угрозами. Напротив, жалели его, понимая и вполне веря тому, что попал он к социалистам совершенно случайно. После трёх- четырёх месячного строгого одиночного заключения на Николая Елисеевича вдруг напала страшная тоска вообще и в особенности тоска по своей матери. До сих пор мать его не имела о нем никаких сведений и не знала, где он находится. Сам он в первое время своего тюремного заключения не хотел с нею видеться, хотя власти и предлагали это ему. Теперь же он просил свидания с ней, которое сразу и было ему предоставлено. Мать пришла к нему с его младшей сестрой, гимназисткой Ольгой. Николаю Елисеевичу было горько от того, что матери пришлось под старость зарабатывать пропитание себе и своим малым детям тяжелым трудом сестры милосердия. Невыразимо было жаль младших братьев и сестренку.

Тогда он принял решение любой ценой получить свободу, чтобы иметь возможность работать и помогать своему семейству. Он написал в жандармское управление, что желает чистосердечно сознаться по своему делу. И действительно, когда через несколько дней его вызвали к допросу в присутствии нескольких членов прокуратуры и тайной полиции, он объявил все, что знал, не скрывая ничего, о чем его ни спрашивали. При этом, Николай Елисеевич очень повредил своими показаниями социалистам. Через несколько месяцев после этого он получил свободу.

Только с получением свободы понял Николай Елисеевич всю глупость и нечестность своего поступка. Он жестоко ошибся, рассчитывая, что с получением свободы может заняться каким-нибудь делом, иметь возможность помогать своей матери. Все его документы остались при делах жандармского управления, и ему выдали из того же управления вид на жительство, в котором значилось, что он находится под строжайшим надзором полиции. Благодаря этому, так называемому в народе "волчьему паспорту", Николай Елисеевич по выходе из тюрьмы оказался в условиях еще худших, что это было до знакомства его с социалистами. Работы он себе нигде найти не мог, и страшно бедствовал и голодал иногда буквально несколько дней сряду. Пробовал он и трудом чернорабочего найти себе пропитание, и на завод поступал учеником, но долго нигде не мог оставаться. Например, на механическом заводе, куда он поступил учеником с жалованьем пяти рублей в месяц на всем своем, постоянная жизнь впроголодь при 12-ти часовом труде не позволила ему продолжать работу, хотя она ему и очень нравилась, как всякая другая физическая работа. Подходящего же для себя места он нигде занять не мог, потому, что, находясь под судом, он везде получал отказ.

Таким образом, прошел целый год после его освобождения, в течение которого он не имел никакого общения с социалистами и ни разу не виделся ни с кем из них. Под конец этого года он, наконец, получил где-то в Волынской губернии частное место домашнего учителя, но вскоре должен был по требованию правительства возвратиться в Киев, где началось судебное следствие по делу "распространения преступной пропаганды в России", и Николая Елисеевича вызвали в качестве обвиняемого. То была весна 1876 года, год его совершеннолетия. По прибытии в Киев опять началась жизнь впроголодь. К тому же судебный следователь, производивший следствие был далеко не так добр и снисходителен, как товарищ прокурора, который допрашивал при дознании. Этот следователь очень придирался к Николаю Елисеевичу, навязывал ему дела, о которых тот ничего не знал, и вообще был с ним очень строг, несмотря на искреннее сознание Николая Елисеевича во всем.

Опасаясь, что следователь, не доверяя ему, может арестовать его, Николай Елисеевич задумал бежать за границу, в Болгарию, где в то время шло восстание, и поступить там волонтером в ряды повстанцев. В это же время он встретил двух из своих товарищей по гимназии, которые тоже были знакомы с социалистами. Они взялись помочь ему устроить бегство и, дав ему адрес и условный пароль к одному военному фельдшеру в Елисаветграде (Кировограде) Херсонской губернии, направили его туда, откуда этот фельдшер должен был помочь ему пробраться дальше до Одессы, а там уже за границу.

Не подозревая никакого злого умысла со стороны своих товарищей, Николай Елисеевич, распродав свое скудное имущество, отправился в Елисаветград, простившись раньше со своей матерью, которая, понимая его безвыходное положение, одобрила это намерение и даже благословила его на волонтерскую службу. В Елисаветграде, отыскав квартиру фельдшера Майданского, он к своему великому изумлению, узнал, что здесь в Елисаветграде, находится целая коммуна социалистов, о существовании которой товарищи умышленно ничего не сообщили ему. Уйти из Елисаветграда он не мог, не имея при себе ни копейки, да и без паспорта опасно было двигаться дальше, а киевские товарищи уверили его, что в Елисаветграде очень легко можно достать паспорт (фальшивый, конечно). Майданский обещал достать паспорт и приютил Николая Елисеевича пока у себя, хотя относился к нему как-то не совсем доверчиво. Через несколько дней Майданский привел к Николаю Елисеевичу какого-то молодого человека, который, как он объяснил, интересуется социальными вопросами и желает познакомиться с политическим.

Взглянув на своего нового знакомого, Николай Елисеевич узнал в нем своего товарища по гимназии Льва Дейча, который не сразу в этом признался, назвав себя какой-то другой фамилией. Дейч предложил свою помощь для поездки в Одессу, куда будто бы и он собирался ехать. Желая поскорее выбраться из Елисаветграда и боясь преследования полиции, Николай Елисеевич с радостью согласился на это предложение. Все это время Дейч рассказывал ему о своей нелегальной жизни, старался, как можно больше расположить к себе его доверие, что ему вполне удалось. По пути в Одессу Дейч познакомил Николая Елисеевича с одним харьковским студентом, который ехал тоже из Елисаветграда и будто только сейчас, случайно встретился с ними.

Дальше поехали они вместе. На одной из станций Николай Елисеевич увидел Дейча, разговаривающего с какой-то дамой, и узнал в ней одну из Киевских социалисток по фамилии Брешко-Брешковская. Приехали они в Одессу ночью.

Лучше будет привести подлинный рассказ Николая Елисеевича, который он изложил в своих воспоминаниях, записанных старшей сестрой Владимира Николаевича, Верой Николаевной в 1912 году.

"В Одессу приехали мы 10-го июня в десять часов вечера и по совету Дейча, высадились не на пассажирском, а на товарном вокзале, где было мало освещения, и стоял всего один жандарм; на пассажирском же вокзале, где было много полиции, нас, по его мнению, могли арестовать. Выйдя из вагона на плохо освещенную платформу вокзала, Дейч оставил меня, и подошёл к господину, по-видимому, встретившему нас, в котором я тот час же узнал одного из товарищей по Киевской коммуне Якова Стефановича. Сказав с Дейчем несколько слов, Стефанович прошел мимо меня, и я расслышал, как он сказал Дейчу два слова: "Он самый". Я понял, что слова эти на мой счет, и почувствовал, что против меня затевается нечто недоброе; но последовавшие после этого события произошли так быстро, что я не мог и опомниться, не только разобраться во всем этом. Я увидел, как Стефанович под руку с киевской дамой, приехавшей в одном поезде с нами, пошел вперед, за ними последовал харьковский студент, я и Дейч в арьергарде. Дейч был вооружен и еще дорогой показывал мне револьвер и патроны и говорил, что в случае ареста он будет стрелять. Мне сказали, что мы идем ночевать в безопасное место к одному из известных мне по имени социалистов. Была очень темная ночь, когда я, в буквальном смысле конвоируемый харьковским студентом и Дейчем, вышел на плохо освещенную улицу какого-то предместья Одессы, а потом мы вышли на какую-то большую и совершенно темную площадь. В Одессе я был впервые, и город мне был совершенно не знаком. Стефанович со своей дамой куда-то скрылся, но когда мы прошли по площади некоторое расстояние, он показался один без дамы (узнал я его по светлым панталонам, которые были на нем) и, сделав возле нас полукруг, он подбежал к студенту сзади и сбил с него фуражку. "Что тебе надо?" крикнул на него тот. "Я хотел папироску закурить", пропищал Стефанович, очевидно умышленно измененным голосом, и опять исчез во мраке ночи. Я спросил, что это значит, и студент ответил мне, что это один из одесских хулиганов, которых здесь множество. Но не прошли мы и нескольких шагов после этого, как харьковский студент сбил с меня шляпу, и вместе с этим посыпались удары какого-то тупого оружия. Дейч в это время зажимал мне рот и приказывал мне не кричать. Ошеломленный ударами по голове и сбитый с ног на землю, я потерял силу, но сознание ни на минуту не оставляло меня, и мысли работали с изумительною быстротою. Я слишком уважал социалистов, чтобы мог считать их способными на такого рода поступок со мною. Самое худшее, что я ожидал от них, когда действительно иду ночевать к ним, что они потребуют от меня отчета в моих действиях против них, и в таком случае я надеялся, что они выслушают причины и обстоятельства, заставившие меня изменить им и даже повредить своими показаниям. Итак, я лежал на земле, и удары продолжали на меня сыпаться, причиняя мне не столько физических, сколько нравственных страданий. Операция производилась молча, так как ни я, ни они не произносили не слова. Наконец я спросил их..: "За что?". "Шпион", прошептал Дейч, и эти слова, и незаслуженная обида поразили меня окончательно. Сначала мне очень хотелось крикнуть, что они врут, но, рассудив, что это будет бесполезно, я продолжал молчать, приготовясь к смерти, в скором наступлении которой я не сомневался. Мне ужасно жаль было расставаться с жизнью. Я положительным образом не верил ни в то, что загробное или сверхъестественное существует. Затем мои страдания сделались невыносимыми, и я коротким "Скорее" попросил своих мучителей закончить их дело. "Скорее", приказал студент Дейчу, и я приготовился умереть, ожидая выстрела или удара кинжала. Но вместо выстрела хлопнула пробка, и Дейч стал лить мне на голову какую-то едкую жидкость с сильным запахом, и я понял, что со мной делается что-то ужаснее смерти. Затем, ударив меня еще несколько раз по голове, харьковский студент и Дейч бежали, считая меня, вероятно, мертвым. Я лежал на боку и, приподнявшись на правом локте, видел, как убегали они, а перед ними Стефанович в белых панталонах со своей дамой, которая, вероятно, присутствовала при операции, но которых я раньше не заметил. Первые несколько минут я не чувствовал никакой боли и поэтому продолжал лежать спокойно или, вернее, замер в ожидании чего-то ужасного. Сознания, повторяю, я не терял ни на одну секунду и только очень ослабел. Вдруг я почувствовал отчаянную жгучую боль во всей голове, как будто она попала в пылающий огонь. Тут я вскочил на ноги, начал срывать с себя одежду, пропитанную кислотой, бегать по площади и кричать, взывая о помощи. На мой крик сбежался народ с фонарями и пришел городовой. Он отвел меня в полицейский участок, где я объяснил, что я - сбежавший из Киева политический преступник, что я оглушен и облит кислотой напавшими на меня неизвестными людьми. Выдать злоумышленников я не хотел, но руководили мною в этом не любовь к ним или жалость, а своего рода месть и желание доказать, что я совсем не то, за что они меня принимали. Из полиции меня тот час же отправили в больницу, по прибытии в которую я навсегда потерял зрение. На утро полицией, на месте преступления, была найдена пустая склянка из-под серной кислоты и записка со словами: "Такая участь шпиону!".

В то же утро в больницу явились судебный пристав с товарищем прокурора и жандармский офицер и начали мучить бедного пострадавшего допросами. При первых допросах он продолжал утверждать, что на жизнь его сделали покушение неизвестные лица, но следователи не верили тому и каждый день беспокоили его новыми допросами.

Николай Елисеевич очень просил их не сообщать о нем его родным, но через несколько дней ему вдруг прочитали записку от матери, в которой она советовала ему выдать негодяев. Узнав, что матери все известно, он разрыдался, этим воспользовался следователь и выпытал у него все, что ему было надо. Вследствие этого показания в Елисаветграде были произведены несколько арестов, но главные виновники - Дейч, Стефанович и харьковский студент успели скрыться, и были арестованы гораздо позже. Дальнейшее следствие раскрыло, что социалисты при появлении Николая Елисеевича в Елисавтграде собрали совещание, на котором было решено убить его, так как они приняли его за шпиона.

Николай Елисеевич Горинович провел в Одесской больнице в страшных мучениях, как физических, так и нравственных, год и четыре месяца. Потом он был вызван в Петербург, где начался большой политический процесс. Мать же его, которая собиралась перевестись из Киева в Одессу, чтобы самой ухаживать за больным, слепым калекой-сыном, не смогла исполнить своего желания. С открытием турецкой войны ей нельзя было оставить военного госпиталя, в котором она служила. Вскоре она, заразившись от пленных турок пятнистым тифом, умерла, так и не увидевшись больше с сыном. В это время Николай Елисеевич находился уже в Петербурге, куда его вызвали из Одессы, когда начался большой политический процесс, известный под названием "Процесс ста девяносто трех" (по числу подсудимых).

Николай Елисеевич, в числе других обвиняемых, был тоже привлечен к ответственности. В Петербурге ему пришлось круто. Его перемещали из одной больницы в другую, и только тут он понял и пережил с особенной силой весь ужас своего положения, одинокого, никому не нужного и обременяющего других слепого калеки. Вскоре открылась сессия суда в особом присутствии сената по делу "распространение преступной пропаганды в империи". Несколько раз Николая Елисеевича возили на суд, но он был так удручен от всей души, до того упал духом, что совершенно безучастно относился к своей судьбе и к решению суда. Скоро, однако, его перестали беспокоить и, как объяснял Николай Елисеевич: "они приняли меня, вероятно, за идиота потому, что я совершенно безучастно относился ко всему и на все вопросы почти ничего не отвечал".

Вскоре после его обращения, ему было объявлено решение суда, по которому он приговаривался за свое государственное преступление к лишению всех прав и к ссылке в Сибирь. Суд предоставил это на усмотрение Государя Александра III, который, как сказано, было в указе, понял, что обвиняемый и без того был слишком сильно наказан, и помиловал его совершенно.

В больнице за ним ухаживала медсестра Екатерина Розумовская. Вскоре они поженились и у них родились восемь детей. Николай Елисеевич последние годы своей жизни прожил в состоянии бодрости духа, интересовался событиями жизни, много читал. Любил детей и уделял им много внимания. Лицо Николая Елисеевича было закрыто черным платком. Сохранилась фотография того времени, где он сфотографирован с женой.

Последнего предсмертного рассказа Николая Елисеевича в январе 1912 года, который продолжался 15 дней при петербуржце толстовце Беневском, Вера Николаевна не слышала. В эти 15 дней, под конец рассказа, Николай Елисеевич Горинович впервые сообщал (так как обещал не говорить об этом до смерти), что: "в бытность его в Констанце, приезжал к нему Стефанович, валялся у него в ногах и просил простить, так как выдал организацию социалистов он, Стефанович, а на Николая Елисеевича свернул, чтоб отвести от себя подозрения товарищей, и с той же целью организовал неудавшееся убийство".

Владимир Николаевич задумался о чем то и замолчал. Мне пришла мысль, насколько повторяются события в жизни поколений. Владимир Николаевич тоже оказался в коммуне, в которой также произошли трагические события. А полиция и суд во времена Николая Елисеевича были ничуть не лучше, чем во времена Владимира Николаевича.

История с отцом Владимира Николаевича оставила след в литературе и попала в ряд книг и периодических изданий. Одну из книг мне показал Владимир Николаевич.

Вот как это сюжет описывался в этой книге:

"Сумеречная тень пала на Яблонского, он ощущал кожей, нутром, бессонными ночами являлся Горинович. Яблонский наяву видел Гориновича. Яблонский видел фотографию: не лицо, а сплошная язва, рубцы, незрячие вытекшие глаза. (Гориновича подозревали в предательстве подпольного кружка. Мстители настигли его где-то в тупике, на каких-то запасных путях, у пустых товарных вагонов. Когда он упал, на него плеснули соляной кислотою, чтобы полиция не опознала труп. Но то был не труп. Горинович выжил. Выжил и остался слепым уродом. Фотографию Гориновича инспектор Судейкин любил, как бы нечаянно сунуть арестованным революционерам. Стращал: ну, хорошо-с, мы тебя, батенька, выпустим, а вослед шпионом ославим, со шпионом-то ваш брат, гляди, чего производит.) Бессонными ночами к Яблонскому словно бы приходил на свидание этот Горинович. Склонялся к подушке, шевелил лоскутьями губ. Яблонский вскакивал, пил водку. Но водка не заглушала в его мозгу методический постук адской машины"

(Из романа Ю. Давыдова "Глухая пора листопада", книга 1, "Молодая гвардия", 1968, Москва)

Не правда ли, замечательная тема для остросюжетных романов? Однако, это были реальные события.

Поскольку, я уже расспрашивал Владимира Николаевича о годах, проведенных в ордене "Гисбар", то я попросил его рассказать о событиях после распада ордена в 1920 году.

- После распада ордена "Гисбар" произошло разделение на две группы, - начал я формулировать вопрос, - одна из которых эмигрировала в Ташкент, а вторая присоединилась к вдове Крамаренко...?

Владимир Николаевич уже понял вопрос, не дожидаясь пока я его задал. Он продолжил рассказ о событиях в "Гисбаре" и о том, что произошло позже.

1   2   3   4   5   6   7

перейти в каталог файлов

Образовательный портал Как узнать результаты егэ Стихи про летний лагерь 3агадки для детей

Образовательный портал Как узнать результаты егэ Стихи про летний лагерь 3агадки для детей