Главная страница
Образовательный портал Как узнать результаты егэ Стихи про летний лагерь 3агадки для детей
qrcode

Марк Бекофф Эмоциональная жизнь животных


НазваниеМарк Бекофф Эмоциональная жизнь животных
АнкорМарк Бекофф - Эмоциональная жизнь животных.pdf
Дата07.12.2017
Размер1.13 Mb.
Формат файлаpdf
Имя файлаMark_Bekoff_-_Emotsionalnaya_zhizn_zhivotnykh.pdf
оригинальный pdf просмотр
ТипДокументы
#32748
страница9 из 13
КаталогОбразовательный портал Как узнать результаты егэ Стихи про летний лагерь 3агадки для детей
Образовательный портал Как узнать результаты егэ Стихи про летний лагерь 3агадки для детей
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   13
Глава 5
Сложные вопросы: отвечая скептикам
и обращая внимание на неопределенность в науке
Иногда я читаю о ком-нибудь, кто очень авторитетно утверждает, что животные не
имеют ни чувств, ни намерений, и тогда я задаюсь вопросом: «А у этого человека есть
собака?»
Франс де В
ААЛ
Уже в раннем детстве меня интересовало: «Каково это — быть лисой?» или: «Каково это
— почувствовать себя лисой?» В старшей школе, колледже и после этот интерес у меня сохранялся, и когда я открыл для себя область когнитивной этологии, я понял, что это именно то, что я хочу изучать. Мои родители говорили, что я всегда «был внимателен к животным».
Сегодня я понимаю это так: во-первых, я всегда считал, что животные обладают разумом, во- вторых, я всегда беспокоился о них: заботился, уважал и любил их. Это составляло сердцевину моего существа с самого детства. Это было врожденное качество: мой «эволюционно старый мозг» тянет меня назад — к животным и природе. Даже сегодня я задаю себе тот же вопрос:
«Каково это — быть собакой, или волком, или койотом?» Разница лишь в том, что сегодня, выучившись и приобретя практический опыт, я испытываю огромное удовлетворение, осознавая, какого прогресса я добился в поисках ответа на этот вопрос. Но даже учитывая, что я почти четыре десятилетия изучаю поведение животных и когнитивную этологию, многое еще предстоит узнать, и мое любопытство по-прежнему ненасытно.
По большей части мой ранний интерес к животному миру обязан теплой и сострадательной обстановке в доме, где я вырос. Я всегда сочувствовал животным, переживал их радость, печаль и боль. Для меня было вполне естественно — проникаться их чувствами. И, конечно, я сожалею о том вреде, который я нанес живым существам, когда начинал свою
карьеру, проводя биометрические исследования. Понимаю, что далек в этом от совершенства, но я изо всех сил стараюсь минимизировать ущерб живой природе — стараюсь быть предупредительным
Szerzoi jogi vedelem alatt alio anyag и предвидеть всевозможные стрессы, которым определенные виды исследований могут подвергнуть изучаемых мною существ. Мой образ жизни кардинально изменился к лучшему, когда я принял решение перестать причинять намеренную боль под прикрытием науки.
Считаю, что очень важно отстаивать свои убеждения, поэтому я принимаю участие в процессах, защищая интересы животных, — одомашненных, которые живут у нас в лабораториях и на фермах, и диких, таких как чернохвостые луговые собаки и канадские рыси.
Я говорю все это потому, что, к сожалению, наука не свободна от оценочных суждений.
Каждый ученый неминуемо привносит в свою работу определенный набор субъективных ценностей. И это оказывает влияние на то, как мы проводим исследования, объясняем и интерпретируем данные. Цель науки — делать «объективные» заключения об этом мире — то есть давать ответы, свободные от личных пристрастий, — но ученые вовсе не бездушные автоматы. Они обычные живые люди, имеющие собственные точки зрения. Для науки это всегда было камнем преткновения. Б какой точке субъективное знание становится объективной «правдой»? Как много исследований и какого рода должно быть проведено, чтобы что-нибудь доказать? Насколько убеждения ученого влияют на то, как он или она интерпретируют «объективные» данные, не осознавая при этом своих собственных предубеждений? Может ли в принципе в науке быть место для интуиции и чувств исследователя, для его персонального «Я»?
К этим темам мы обратимся в данной главе. Все это — «трудные вопросы», которые должен задавать себе каждый ученый во время работы, но особенно существенны они в когнитивной этологии, которая пользуется интерпретацией необычных с\учаев («анекдотов»),
аналогиями и прибегает к антропоморфизму для того, чтобы делать свои заключения.
Традиционно в науке это были «грязные слова», поскольку имели личностный и субъективный оттенок. И не менее одного из них неизменно упоминают тогда, когда ученые других направлений критикуют этологию и ее открытия. Но разве те, кто отрицает эти три слова на букву «а», сами полностью свободны от своих личных или профессиональных предубеждений? Может ли в науке найтись место субъективности, которая бы не компрометировала «объективную истину»? Но наиболее остро встает вопрос: может ли дискомфорт, который испытывают некоторые ученые, признавая существование эмоций у животных, отражать не качество представляемых доказательств, а просто страх этих людей прослыть «антиучеными»? Лично я думаю, что выход из некой комфортной зоны в научной среде дает огромный образовательный стимул.
Мне нравится быть ученым и проводить научные исследования, но при этом я остаюсь открытым по отношению к другим источникам
Страница отсутствует
Страница отсутствует
Страница отсутствует
Она была очень серьезна, и я не знал, что мне ей сказать. Поэтому я ответил серьезно на ее серьезный вопрос: я сказал ей, что когнитивные этологи — это ученые и серьезные исследователи, которые не спят на работе. Даже если мы устаем от напряженной работы в поле, это никак не связано с тем, что мы пишем о переживаниях живых существ. Мы пишем о них, потому что мы наблюдаем их в поле, и мы выяснили, что их эмоции эволюционировали как важные адаптивные механизмы. Полевая работа несовершенна, у нее есть свои плюсы и свои минусы. Исследователи, тяготеющие к лабораторной работе, для которых животные в
клетках различаются разве что по приклеенным к ним номерам, часто критикуют полевых исследователей за то, что те слишком небрежны и не контролируют живых существ, которых наблюдают. На это у меня есть только один ответ: мы можем добиться наиболее полного понимания богатой, сложной жизни животных, только наблюдая их в естественных условиях.
В любом случае, усталость и недостаточный контроль не могут сами по себе, «из воздуха», воспроизвести эмоции.
Я вспоминаю похожий случай на симпозиуме, который проводился в Институте
Смитсониан в 2000 году. Синтия Мосс рассказывала о своих длительных исследованиях социального поведения диких слонов в Кении и показала потрясающее видео этих чрезвычайно умных и эмоциональных животных. Во время сессии «вопрос-ответ» бывший руководитель проекта из «Национального научного фонда» спросил Синтию: «Откуда вы знаете, что эти животные испытывают те эмоции, которые вы им приписываете?» Синтия быстро парировала: «Откуда вы знаете, что это не так?» Конечно, ни на один из этих вопросов нельзя ответить с абсолютной уверенностью. Научные исс\.едования в подав,\яющем большинстве случаев поддерживают точку зрения Синтии, но, несмотря на все наши старания, по-прежнему остается место для сомнений.
Когда речь идет о внутренней жизни любого другого существа (включая человека) — но особенно, когда дело касается другого вида, — всегда будет оставаться некая область, которую мы не сможем увидеть, измерить или узнать. Наличие некоторых сомнений не ставит под вопрос само существование всей области когнитивной этологии, однако это также не означает, что полные надежд исследователи принимают желаемое за действительное или культивируют фантазии, которые посещают голову из-за переутомления. Когнитивные этологи — искренние ученые. Они стараются привнести стабильность в сложную сферу науки и дать адекватные объяснения тем явлениям, с которыми они встречаются. Через 20 лет наше понимание и объяснения станут обширнее, точнее и, возможно, изменятся; это справедливо для любой сферы исследований. Когда мы говорим об эмоциях животных, наука всего лишь пытается уловить то, что люди переживают ежедневно.
ДАЛАЙ-ЛАМЕ ЗДЕСЬ НЕ РАДЫ
Как и у любой другой области, у науки есть свои профессиональные предубеждения, которые могут мешать открытости и инновациям. Как правило, к «серьезным дисциплинам», таким как физика и биология, относятся с большим уважением, чем к «легким», изучающим эмоции и сознание. Генетические исследования и химические процессы обладают конкретностью, лоском объективной уверенности, чему такая чувствительная область исследования, как когнитивная этология, просто не может соответствовать. В результате некоторые исследователи в «легких науках» используют образное мышление: они хотят, чтобы их исочедования выглядели настолько серьезными, насколько это возможно, но в действительности их методы обычно более пристально рассматриваются и чаще критикуются.
Яркое подтверждение этому — случай, произошедший в октябре 2005 года. Его
Святейшество Далай-лама планировал предоставить доклад по нейротеологии на ежегодном съезде «Общества неврологии», и, по мере приближения даты события, некоторые ученые стали высказывать предложения исключить его из списка участников. Нейротеология — это название направления, изучающего нервную основу медитации и духовных практик. Далай- лама очень интересовался этой областью исследований и даже сам стал их объектом; он активный сторонник научных исследований. И хотя база исходных данных невелика, можно утверждать, что для мозга в состоянии медитации характерно особое нервное состояние — рост нейронной активности в левой височной доле мозга. Конечно, требуется больше данных, но разве это не прецедент?
Тем не менее, определенная группа нейробиологов хотела исключить Далай-Ламу из докладчиков, поскольку, как они объясняли, некоторые заявления по поводу нейробиологии медитации необоснованны и научно недостоверны. Некоторые даже считали, что
«нейробиология рискует потерять к себе доверие, если слишком безрассудно углубится в духовные вопросы». Один нейробиолог, Нэнси Хэйс, пошла дальше и заявила, что «если мы
не выскажемся против присутствия Далай-ламы, мы с таким же успехом можем называть себя обществом, живущим на плоской Земле».
Пока разрыв между наукой и религией существует, это противостояние будет раздуваться в определенных кругах, и, разумеется, в такой ситуации страх потерять свою репутацию и лицо заставляет некоторых ученых закрывать двери для открытых, непредвзятых дискуссий. С каких это пор намерение выслушать Далай-ламу могло стать «безрассудным» шагом? Неужели основы нейробиологии настолько ненадежны, что ученые не могут провести исследование нервных про цессов во время медитации? Конечно, многие нейробиологи поддерживали визит Далай- ламы, всемирно известный исследователь Роберт Уайман предложил хорошее напоминание об основах научного метода: «Вам интересно что-либо, и вы начинаете дурачиться. Вот что такое наука в самом начале — вы просто дурачитесь». В конце концов Далай-ламе разрешили участвовать.
Похожие критика и страхи мучают и когнитивную этологию, хоть их и становится меньше. Одних ученых беспокоит, что их база данных слишком мала, чтобы подтвердить их выводы, а другие говорят, что ученые теряют свой авторитет, стараясь изучать явления, которые сложно изучать и подсчитывать. Неужели те, кто критикует Далай-ламу и когнитивную этологию, боятся того, что может получиться из этого исследования? Их пугает то, что могут существовать способы познания, которые нельзя поместить в лабораторную пробирку или показать на слайде? Те, кто критикует изучение сознания животных, зачастую применяют двойные стандарты, и желают получить более достоверные данные от исследований в области сознания животных и при этом не требуя того же от «менее противоречащих» традиции направлений «серьезной науки», таких как физика, химия или биомедицинские исследования.
На самом деле у исследований эмоций животных сильная доказательная база и события развиваются столь интересным образом, что ученые, занимающиеся «серьезными науками», предоставляют этому направлению все больше и больше данных. Одна из причин, почему изучение эмоций животных так воодушевляет, — это то, что домашние наблюдения за животными подкрепляются данными ученых, изучающих нейронные основы эмоций в лаборатории, — вплоть до выявления склонности людей к антропоморфизированию животных.
ВЫСКАЗЫВАЯСЬ ВСЛУХ: СО СТРАСТЬЮ О ЖИВОТНЫХ СТРАСТЯХ
Большинство ученых традиционно стесняются открыто говорить об эмоциях животных, но времена быстро меняются. Когда в 2000 году вышла моя книга «Улыбка дельфина:
замечательные примеры эмоций у животных», ей была посвящена вечеринка, на которой более 50 выдающихся ученых рассказали свои собственные истории об эмоциональной жизни тех животных, которых они лучше всего знали, животных, с которыми их связывали годы исследований. Они рассказывали истории о любви у дельфинов, рыб и карликовых мангуст; о гневе и агрессии у осьминогов, грызунов и кошек; о радости и горе у пятнистых гиен,
GVOHOB и крыс; о смущении, негодовании и ревности приматов. Эти истории показывают, что разные животные живут богатой эмоциональной жизнью, и они также ясно показывают, что ученые испытывают чувства по отношению к тем животным, которых изучают.
Сейчас, когда ученые выражают свои чувства к животным и свободно пишут об их эмоциях, дают имена, а не номера индивидам, которых изучают, это уже не звучит революционно для простых людей — и это большой шаг вперед. Подобные события, развивающие науку, помогают узаконить официальные исследования переживаний животных, равно как и признать существование переживаний у самих этологов. Астрономы страстно и поэтично описывают ночное небо, разделяя с нами свою любовь к звездам и при этом не испытывая страха, что их чувства заставят кого-нибудь сомневаться в достоверности их данных. Аюди понимают, что страсть необходима; она заставляет человека двигаться вперед, когда возникают проблемы и время тянется бесконечно. Страсть питает любопытство, необходимое для научного исследования. И люди понимают, что астрономы могут быть

ГО
одновременно и страстными, и предельно точными в своих расчетах. Пока этологам не выпадало счастья насладиться такой же уверенностью. Но ситуация меняется.
Итог упомянутой вечеринки удивителен: получилось так, что мне с сожалением пришлось отказать многим выдающимся ученым, просившим включить их историю о чувствах животных в мою книгу «Улыбка дельфина» из-за ограничений в объеме. И ученые продолжают пробивать барьеры, обсуждая эмоции животных в других местах и публикациях.
Исследователям больше не нужно вычищать свой язык и смягчать свой текст, используя кавычки, при употреблении таких слов, как «счастливый», «грустный», «ревность» или
«горе». Им больше не нужно заниматься словесной гимнастикой, делая утверждения.
Животные не просто ведут себя так, «как будто» у них есть чувства. Они у них есть. Ученые могут свободно рассказывать свои истории. И результаты их тщательных наблюдений, показывающие, как мы должны обращаться с животными, сегодня очевидны всем.
АНЕКДОТЫ: ЗНАЧЕНИЕ ЗАБАВНЫХ ИСТОРИЙ
Оценивая чье-то исследование, ученые принимают во внимание, каким образом собирались данные, достоверны ли они, и как эти данные объясняются, интерпретируются и распространяются. Анекдоты — или, иными с\овами, забавные и поучительные истории — это тоже источник данных, и им всегда находится место в описаниях животных, сделанных учеными. Однако некоторые ученые не любят или игнорируют анекдоты, потому что это «всего лишь истории». Они не считают их
«настоящими данными», потому что они невоспроизводимы повторно и потенциально слишком окрашены личными отношениями и пристрастиями.
Однако значительная часть наших теорий по поводу эволюции поведения также основывается на историях, хорошо это или плохо. Лишь у некоторых ученых это вызывает возражения, возможно потому, что эти истории крутятся вокруг общепринятой унифицированной теории естественного отбора. На самом деле системный анализ анекдотов может дать сведения, которые подтверждаются в результате организованных экспериментов, повторяющих забавные ситуации.
Мне приятно сообщить, что множество историй — это уже множество данных. Анекдоты занимают центральное место в изучении поведения животных и их эмоций, потому что в них содержится настоящий кладезь информации для науки, заслуживающей тщательного изучения. Эмоции не появляются в вакууме. Они появляются в определенном контексте: возникают события, которые вызывают их, они влекут за собой последствия, а тщательно все это описать и означает рассказать историю. Откуда мы узнаем, почему разозлился павиан?
Итак, он ест, кто-то отбирает у него еду, он начинает визжать и преследовать другого павиана и, наконец, забирает еду назад. Откуда мы знаем, что маленький красный лис скучает по своей матери? Он пронзительно кричит, ищет мать, а когда эти двое снова воссоединяются, он тесно прижимается к ней, закрывает глаза и тихонько засыпает. Мы можем ограничить свое описание лишь поведением первого павиана и первой лисы, но именно кража и отсутствие матери проясняют ситуацию, и нам становится понятно, что визг и погоня или то, что лисенок кричит или прижимается к матери, не означают, что это радостная игра, любовное соитие или какое-то другое поведение.
Собирая все больше и больше историй, мы накапливаем внушительную базу данных, которую можно использовать как стимул к дальнейшим эмпирическим исследованиям и — да!
— к новым историям. Важно отмечать, с какой частотой похожие истории случаются у различных видов, и это также помогает нам определить особые эмоции. Различные виды могут использовать различное поведение для выражения эмоций, но контекст ситуации помогает выявить схожесть их чувств. Более того, чем больше историй, раскрывающих одно и то же явление, мы собираем, тем меньше вероятность того, что личные пристрастия повлияют на сбор данных или на выводы исследователя. И, наконец, анекдоты — это всего лишь данные, на сбор которых, возможно, уходит больше времени, но от этого они отнюдь не теряют своего значения или достоверности.
nt:

НЕМИНУЕМЫЙ «ГРЕХ»: АНТРОПОМОРФИЗМ
Поэтому\ вполне возможно, что простой человек, который живет близко к природе и
выражается обычным человеческим языком, оказывается ближе к истине о жизни
животных, чем тот психолог, что проводит жизнь в своей библиотеке и сегодня говорит на
языке, который завтра уже все забудут.
Уильям Дж. Лонг,
«Ф
ИЛОСОФИЯ ЛОСКУТКА И
колючки „
КРОЛИКА
П
ИТЕРА

В конце 90-х годов было опубликовано два замечательных романа:
«Белый как волны», пересказ «Моби Дика» от имени кита и «Белая кость», о расколе
общества у ионов с точки зрения слона.
В обоих романах используются все известные данные о биологии и соцшиьной жизни
избранных видов и выстраивается картина совершенного общества, культуры и
познавательных возможностей. Их самки озабочены вопросами религии и окружающей среды
так же, как заботой о своих детенышах; их самцы живут в богатой социальной и
экологической структуре, в которой спаривание занимает лишь небольшую часть.
Сторонники редукционизма могут сравнить эти портреты с Винни-Пухом — фантазиями о
мире животных. Но для меня они звучат искренне и вполне могут быть ближе к природе
этих животных, чем грубые количественные абстракции, которые я получаю из своих
собственных научных наблюдений.
Хэл Уайтхэд, «Кашалоты»
Наряду с анекдотами; антропоморфизм часто используется для нападения на сферу когнитивной этологии. Существует множество способов описать, что делают животные. То, каким образом резюмируется все, что оно видит, слышит, какие запахи воспринимает, зависит от той задачи, которую ставит перед собой исследователь. Не существует единственно верного способа описать или объяснить поведение и эмоции животных. В исследовании их поведения антропоморфизм характеризуется как присвоение человеческих характеристик нечеловекообразным животным. Быть антропоморфичным означает использовать слова, которые обычно описывают состояние человека, такие как мышление, радость, горе, смущение и ревность, но применительно к животным. Это распространенная практика, которая обычно докучает моим коллегам, хотя большинство из них свободно используют этот метод.
Как показывают цитаты, приведенные в начале раздела, предположение, что антропоморфичные описания могут на самом деле точно описывать животных, возникло довольно давно. Возможно, Уильяма Лонга, который писал свою книгу больше ста лет назад, можно не принимать во внимание, поскольку он не имел представления о современных исследованиях, но Хэл Уайтхэд считается одним из ведущих мировых специалистов по исследованию китов, и совершенно очевидно, что он понимает ценность анекдотов и ангропоморфичных описаний.
Как люди, изучающие других животных, мы можем описывать и объяснять их поведение только теми словами, которые привычны нам с нашей человеческой точки обзора. Поэтому, когда я пытаюсь понять, что происходит в голове у собаки, мне приходится быть антропомор- фичным, но я стараюсь делать это с точки зрения собаки. Когда я говорю, что собака счастлива или ревнует, это не означает, что она счастлива или ревнива в человеческом смысле слова, но так, как другие собаки. Антропоморфизм — это лингвистический прием, позволяющий сделать мысли и чувства животных доступными для человека. Конечно, время от времени мы делаем ошибки, но в то же время мы преуспели в создании точных предположений в области психики.
Если мы откажемся от использования антропоморфического языка, мы можем собираться и идти домой, потому что у нас просто нет альтернатив. Разве можно говорить о животных как о кучке гормонов, нейронов и мускулов, исключая любой контекст, в котором они действуют, и причины этих действий? Антропоморфизм неизбежен и непреднамерен.
Психолог Гордон Берхардг отмечает, что отрицание собственной интуиции в изучении жизни

ГО
животных — это «скучно и непродуктивно». Если мы не прибегаем к антропоморфизму, мы теряем важную информацию. Знаменитый и влиятельный экспериментальный психолог
Дональд Хебб, который любит делать расчеты и проводить статистический анализ, также сделал несколько важных наблюдений по поводу антропоморфизма. Хебб считает, что для владельцев зоопарков антропоморфичная оценка призвана стать «интуитивным и практическим руководством по изучению поведения», которая позволит им наилучшим образом взаимодействовать с шимпанзе, живущими в неволе, о которых они заботятся. Хебб также полагает, что объективный анализ основ антропоморфизма может оказаться
«подходящим для тех задач, которые ставит научная сравнительная психология».
Конрад Лоренц, изучая механизмы, побуждающие взрооюго человека заботиться о молодняке, как кажется, обнаружил одну из причин, по которой мы склонны антропоморфизировать. Лоренц заметил, что людей привлекают в молодых животных определенные характеристики, которые включают в себя: «относительно большую голову с преоб-
Ш: ладанием мозговой зоны черепа, большие и глубоко посаженные глаза, пухлые щеки, короткие и толстые конечности, упругое эластичное сложение и неловкие движения».
Другими словами, они выглядят, как человеческие дети, и эта реакция: «Ах, какой хорошенький!» — в дальнейшем может подкрепляться качествами, которые, по всей видимости, усиливают «желание обнять» животное: пушистый мех, мягкость кожи или шерсти. Антропоморфизм тут как тут, когда нас привлекает молодое животное, ия не знаю никого, кто бы не назвал щенка «милым».
Однако в научных кругах антропоморфизм зачастую остается большим табу, и не пытайтесь использовать его с чувством юмора. Просто спросите профессора Роберта
Сапольски, который рассказал историю о Нике, писающем хулиганистом павиане (см. главу
3).
«Расстраивает ли меня тот факт, что, рассказывая о, скажем, бабуинах, я так часто
антропоморфизирую? — спрашивает Сапольски. — Хочется надеяться, что некоторые
ужасно смешные моменты будут восприняты как таковые. Тем не менее, я был ошелошен
тем, что некоторые из моих коллег, лишенные чувства юмора, не в состоянии этого
заметить. Одно из испытаний в понимании поведения животныхэто признание того, что
они похожи на нас по какой-то причине. Это не значит, что мы проецируем на них
чыовеческие ценности, это значит, что мы разделяем с ними общие характеристики».
Другими словами, мы все признаем и соглашаемся с тем, что животные и человек имеют общие черты, включая эмоции. Поэтому мы не «наделяем» животных человеческими чертами, но лишь определяем наше с ними сходство, а затем используем человеческий язык, чтобы передать то, что наблюдаем.
Когда мы прибегаем к антропоморфизму, мы лишь делаем то, что получается естественно, и не стоит нас в этом упрекать. Это часть нашей природы. В начале своей карьеры Джейн Гудолл часто упрекали в том, что она не использует научные методы, поскольку дает шимпанзе имена вместо того, чтобы присвоить им номера, за то, что считала их «личностями», и за то, что утверждала, что у них есть ум и чувства. С 1960-х годов мы прошли большой путь во многих сферах, но безосновательные страхи по поводу ангропоморфизации языка продолжают существовать. Пришло время отпустить их ради блага животных и ради блага науки.
У раннего человека антропоморфизация позволяла охотникам лучше предвидеть поведение животных, на которых они охотились, и он очень полезен сегодня для пополнения знаний о переживаниях животных. Стефан Джей Гулд разделяет это мнение: «Да, мы люди и
не можем избежать использования языка и знания собственного эмоциональ- ного опыта,
когда описываем удивитыьно похожие реакции, которые наблюдаем у других видов».
Антропоморфизм продолжает существовать в силу своей необходимости, но он должен применяться с осторожностью, осознанно, сочувственно и биоцентрично. Мы должны делать все возможное, чтобы утверждать точку
зрения животного. Мы должны постоянно задавать себе вопрос: «Каков опыт этого конкретного индивида?» Утверждение, что антропоморфизму нет места в науке или что антропоморфичные предположения или объяснения обладают меньшей точностью, чем механистические или редукционистские объяснения, не подтверждаются никакими данными.
Антропоморфизм, применяемый с осторожностью, продолжает жить и процветать, как это и должно быть.
АНТРОПОМОРФНОЕ
ЛИЦЕМЕРИЕ:
ЖИВОТНЫЕ
МОГУТ
БЫТЬ
СЧАСТЛИВЫ, НО НЕ МОГУТ ГРУСТИТЬ?
Когда речь заходит об антропоморфичном языке, я заметил, что на протяжении лет его сопровождает любопытный феномен. Если ученый говорит, что животное счастливо, никто не возражает, но если он говорит, что животное несчастливо, тогда обвинения в антропоморфизме немедленно становятся чаще. Так же, как и расхождения в личных взглядах ученых, примером чему служит история моего друга Билла, цель этого антропоморфного лицемерия, по большей части, — поддерживать психологический комфорт человека.
Хороший пример — это история с Руби, 43-летней африканской слонихой, которая живет в Лос-Анджелесском зоопарке. Осенью 2004 года Руби вернулась в зоопарк Лос-Анджелеса из зоопарка Кнок- свилль в Теннеси, потому что люди, встречавшие ее там, чувствовали, что ей грустно и одиноко. На видеозаписи, которую сделала Гретхен Уайлер из «Гуманного общества
Соединенных Штатов», видно, как Руби стоит в одиночестве, раскачиваясь туда-сюда. Уайлер сказала, что Руби ведет себя как «отчаявшийся слон». Грустное и одинокое животное часто раскачивается вперед и назад, повторяя это действие снова и снова. Это типичное поведение не является нормальным и характерно для страдающих и скучающих животных.
Уайлер и те, кто утверждал, что Руби несчастлива, обвинялись в антропоморфизме теми людьми, которые считали, что с Руби все в порядке как в Кноксвилле, так и в Лос-Анджелесе.
Бывший директор по защите животных и науке «Ассоциации зоопарков и аквариумов» (АЗА)
Майкл Хатчинс утверждал, что приписывать человеческие чувства животным вредит науке, он говорил: «Животные не могут говорить, поэтому они не могут сказать нам, что они чувствуют». Он был критично настроен по отношению к тем, кто настаивал, что Руби плохо себя чувствует в неволе и несчастлива, потому что живет одна и по- с\едние несколько лет ее перевозят с место на место, разлучая с друзьями.
Мэр Лос-Анджелеса тоже вмешался в спор и заявил: «Она в хорошем расположении духа, и мы рады, что она вернулась». Но Джон Капитанио, ассоциативный директор по исследованиям в «Приматологическом исследовательском центре Калифорнии» при
Калифорнийском университете, тут же сделал следующее заявление: «Есть ли у животных эмоции? Большинство людей хотело бы так думать. Известно ли нам что-то, кроме этого? Не думаю...» Хатчинс продолжил развенчивать мнение о том, что Руби несчастлива, сказав:
«Животное может выглядеть взволнованным, но это может быть не так. Возможно, оно играет.
Это может выглядеть как игра, но животное может быть довольно агрессивным».
Хатчинс был отчасти прав — мы можем ошибочно истолковать поведение животного. Но неверно полагать, что мы никогда не сможем это выяснить. Внимательные и тщательные исследования поведения снова и снова показывают, что мы действительно можем различать и понимать поведение животных, и то, как оно меняется в различных социальных контекстах.
Имеет ли значение вопрос, счастлива ли Руби? Да, имеет. Если бы ее подавленное состояние было очевидно, зоопарк должен был бы позаботиться о ее благополучии.
Чиновники зоопарка и мэр Лос- Анджелеса чувствовали себя очень комфортно, утверждая, что «с ней все в порядке», а Хатчинс и Капитанио считали, что «хорошая наука» должна давать отпор всему, что доказывает обратное. Но замечать у Руби положительные эмоции настолько же антропоморфично, как и улавливать негативные. На самом деле проблема не в антропоморфизме; это просто дымовая завеса для того, чтобы показать несостоятельность противной стороны. Речь идет о благополучии животных, и единственное, с чем нужно определиться, — поскольку мы не можем утверждать с абсолютной уверенностью, о чем думает Руби, — чья интерпретация наиболее желательна, принимая во внимание все, что мы
знаем о ее истории и о поведении слонов.
Хатчинс и Капитанио не имели в виду особенности поведения слонов, они лишь обращались к своим идеологическим «противникам». Но люди, работающие со с\онами, знают, что тот, кто игнорирует настроение слона, делает это на свой собственный страх и риск. Об этом хорошо сказал британский философ Мэри Мидгли:
«
Очевидно, погонщики слонов имеют много неверных представлений о слонах, поскольку
они „антропоморфны" — а именно, они неправильно интерпретируют некоторые удаленные
аспекты поведения слонов, применяя к ним чыовеческую модыь поведения, что попросту
нецелесообразно. Но если они не будут делать этого по отношению к основным чувствам,
проявляющимся каждый день — доволен ли слон, возбужден ли он, устал или болен,
подозрителен или разгневан, — они не просто окажутся не у да, это может стоить им
жизни».
Неоправданный антропоморфизм всегда опасен, поскольку легко разлениться и предположить; что наш способ восприятия мира, — единственный в своем роде. Можно легко начать действовать в своих интересах; надеясь на то, что если нам хочется, чтобы животные чувствовали себя счастливыми; так и будет. На самом деле единственной защитой от неоправданного антропоморфизма является знание, или детальное изучение чувств и сознания животных.
ЗЕРКАЛЬНЫЕ НЕЙРОНЫ: МОГУТ ЛИ ЧУВСТВА ЗНАТЬ?
Говоря об антропоморфизме; я представлял его, по большей части, как языковую проблему, ведь у нас есть только человеческий язык, чтобы описать то, что мы видим. Однако у этого явления есть более глубокий уровень. Мне известно, что я — как и многие другие люди и исследователи, с которыми мне приходилось общаться, — чувствую то, что чувствуют другие животные. Мы чувствуем их бьющую через край безграничную радость и удушающее горе, смущение и мелочную ревность. Когда я наблюдаю за животным, я не нахожу нужных слов, чтобы описать поведение; которое вижу; я непосредственно воспринимаю саму эмоцию; без слов, а иногда даже полное сознательное понимание действий животных.
Повлиял ли на меня великолепный климат Боулдера (Колорадо) в котором я живу?
Возможно, однако, серия исследований, проведенных недавно, поддерживает мое ощущение, что я могу чувствовать то, что чувствуют другие животные, и что при этом я не проецирую на них свои собственные эмоции, не имеющие отношения к происходящему. Мои чувства на самом деле понимают, что происходит у животного внутри, и эта эмоциональная эмпатия, видимо, врожденная.
Самые интригующие исследования о разделяемых чувствах включают в себя сведения о
«зеркальных нейронах». Так называют область мозга, которая позволяет нам понимать поведение другого индивида, представляя, как мы делаем то же самое, а затем мысленно ставим себя на место другого человека. В какой степени различные виды обладают этой способностью, еще предстоит выяснить, но есть убедительное доказательство того, что она существует. И люди не единственные существа, обладающие этой способностью.
Исследования, проведенные Витторио Галлезе, Джакомо Ризолат- ти и их коллегами из
Пармского университета (Италия), предполагают наличие нейробиологической основы для разделяемых намерений, открытой ими во время исследований, которые они проводили с макаками. В 2006 году газета «Нью-Йорк Таймс» процитировала д-ра Ри- золатти: «Нам
потребовалось несколько лет, чтобы поверить в то, что мы увидели. Мозг обезьяны
содержит особую группу клеток, называемую зеркальными нейронами, которые
активизируются, когда животное слышит или видит какое-либо действие и затем само его
совершает». Он продолжает: «Зеркальные нейроны помогают нам улавливать намерения
других не с помощью осмысленной аргументации, а благодаря прямому моделированию. То
есть с помощью чувства, а не мышления». Исследователи также полагают, что зеркальные нейроны могут задействоваться в других процессах, таких как слух или обоняние.
Исследование зеркальных нейронов поистине увлекательно, и результаты этих усилий очень помогут в поиске ответов на вопросы, какие виды животных могут обладать «теорией
мышления» или «когнитивной эмпатией» по поводу мысленного или эмоционального состояния других. Галлезе и философ Элвин Голдман полагают, что зеркальные нейроны
«дают возможность организму определять конкретные ментальные состояния у
наблюдаемых особей своего вида как часть или предпосьику более общей способности к
чтению мыслей других». Лори Карр и ее коллеги обнаружили, используя нейровизуализацию человека, аналогичные модели нейронной активности в момент, когда индивид рассматривал выражение лица, определяя эмоцию, и тогда, когда он имитировал это выражение сам. Данное исследование предполагает наличие нейробиологического обоснования эмпатии. А британские исследователи Крис и Юта Фритт также сообщают о результатах исследований нейронной визуализации у человека, которая предполагает наличие нейронной основы у одной из форм «социального интеллекта», а именно — механизмов, которые позволяют нам понимать ментальные состояния других.
Требуется больше данных, чтобы определить, есть ли зеркальные нейроны или их аналоги у других видов, и действительно ли они играют роль в разделяемых намерениях и чувствах — возможно, являясь ключом к сопереживанию — между индивидами.
Эволюционная непрерывность приводит нас к обоснованному выводу: вероятность того, что такие нейроны существуют у большого количества других видов, очень высока. Опять же, могут существовать зеркальные нейроны, участвующие в процессе чувственного восприятия помимо зрения.
Многие животные передают свои чувства с помощью звуков и запахов — наряду с видимым поведением.
Любая из историй, приведенных в главе 1, является хорошим примером поведения, которое, скорее всего, направляется зеркальными нейронами. Вот еще одна: Хэл Марковитц проводил исследование мартышек Дианы, живущих в неволе, и оно показало, что для этих животных характерно поведение, которое требует проявления сочувствия. Особей научили вставлять жетон в специальное отверстие, чтобы получить пищу. Самая старая самка в группе так и не смогла этому научиться. Ее партнер наблюдал за неудачными попытками и после третьей неудачи подошел к ней, поднял жетоны, которые она уронила, вставил их в машину и дал ей возможность получить еду. Очевидно, что самец оценил ситуацию и пришел на помощь своей подруге, видя, что у нее ничего не получается. По-видимому, он понял, что она хочет получить пищу, но не может самостоятельно достать ее. Он мог бы сам съесть эту пищу, однако оставил ее своей самке. Не было никаких доказательств того, что такое поведение каким-то образом было выгодно ему, кроме того, что он просто хотел помочь. Сходным образом, ученые из Института эволюционной антропологии Макса Планка (Лейпциг,
Германия) обнаружили, что живущие в неволе шимпанзе помогают другим получить пищу.
Если шимпанзе видит, что его сосед не может дотянуться до пищи, он откроет его клетку, чтобы тот смог получить еду. Наличие зеркальных нейронов также помогает объяснить, почему макаки-резусы не станут принимать пищу, если другая обезьяна будет из-за этого страдать. Также эго объясняет проявление сочувствия среди мышей, которые сильнее реагируют на болезненные стимулы после того, как видели другую мышь, страдающую от боли.
И, наконец, есть свидетельства того, что антропоморфизм может быть врожденным бессознательным механизмом восприятия мира в целом, а не только других животных.
Недавние исследования, проведенные Андреа Хеберлейн и Ральфом Адольфсом, показывают, что область мозга, называемая амигдалой, задействуется, когда мы сообщаем намерения и эмоции неодушевленным объектам или событиям, например, когда говорим о «разгневанных» погодных явлениях или «бьющихся волнах». Хеберлейн и Адольфе изучали пациента по имени SM с поврежденной амигдалой и обнаружили, что SM описывал фильм с движущимися фигурами в совершенно асоциальных и геометрических выражениях, хотя у него было нормальное визуальное восприятие. Их исследование предполагает, что за «чыовеческую
способность антропоморфизировать отвечают те же нейронные системы, что и за
основные эмоциональные реакции». Мое понимание этого исследования и мой собственный
опыт работы с животными говорят мне, что «мы чувствуем и поэтому антропоморфизируем».
И что мы запрограммированы видеть намерения и ментальные состояния, похожие на человеческие, в событиях, в которых они могут и не иметь места.
Антропоморфизм — это намного более сложное явление, чем мы могли бы ожидать.
Вполне может оказаться так, что на вид такое естественное стремление человека наделять эмоциями животных — не пытаясь утаить от себя «истинную» природу животных — на самом деле может отражать очень точный способ познания. И это полученное знание, которое поддерживается большим количеством серьезных научных исследований, необходимо нам для принятия этических решений от имени животных.
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   13

перейти в каталог файлов

Образовательный портал Как узнать результаты егэ Стихи про летний лагерь 3агадки для детей

Образовательный портал Как узнать результаты егэ Стихи про летний лагерь 3агадки для детей