Жан Бодрийяр - Пароли. От фрагмента к фрагменту... Mots de pass D un fragment l autre

6 крайней мере, сне меньшим успехом, чем мыслим мыс его помощью. Здесь также, как ив других ситуациях, обнаруживается обмена именно символический обмен между словами и идеями. Принято считать, что идеи — всё, чему мы обязаны своим движением вперед таков, по-видимому, фантазм всякого теоретика, всякого философа, однако функцию устройств, обеспечивающих данное продвижение, выполняют и слова, взятые в их самодостаточности и способные генерировать и регенерировать идеи. И тогда идеи смешиваются, накладываются друг на друга, но смешиваются и накладываются как раз на уровне слова, которое выступает в роли оператора — конечно, не технического — в процессе катализа, производимого языком как таковым. А это не может не делать язык фактором по меньшей мере столь же значимым, что и фактор идей. Стало быть, именно потому, что слова [mots] выходят за свои пределы пересекают последнюю для них черту [trépassent], претерпевают метаморфозы, становятся проводниками [passeurs], ведущими идеи ранее неизвестными, вдруг открывшимися тропами, — именно поэтому слово [expression] пароли, как мне кажется, дает возможность снова прийти к вещам, позволяя увидеть каждую из них одновременно ив ее оформленности, и во всей полноте ее неопределенности Буквальный перевод «mots de passé» — слова прохода. В этом абзаце очевидно, что Ж. Бодрийяр имеет ввиду сразу два значения генитива существительного проход ход слов составляет и предпосылку прохода (идей к вещами саму его действительность.
2 Существительное пароли, таким образом, оказывается здесь уже не только словом, способствующим пониманию процесса нашего квазиприобщения к вещам, но и словом, подобно всем другим словам осуществляющим данное квазиприобщение. Особенность этого существительного, однако, в том, что вещи, в мир которых оно нас, условно говоря, вводит, — это… все (в том числе и оно само) слова-пароли, условно говоря, вводящие нас в мир вещей.

7
1 Предмет Пожалуй, первым настоящим паролем для меня стал предмет [objet]. Я обратился к предметности потому, что изначально испытывал неудовлетворенность подходом, основанным на проблематике субъекта. Парадигма предмета была воспринята мной как альтернативная, и это определило направленность моих последующих размышлений. К тому же вдело вмешались и сами вещи в е годы, когда на смену обществу производства пришло общество потребления, феномен предметности не мог не привлекать к себе внимания. Я, однако, заинтересовался не столько фабрикуемой вещью как таковой, сколько тем обстоятельством, что предметы разговаривают друг с другом, используя при этом выработанную ими систему знаков и руководствуясь особыми правилами синтаксиса. И здесь обнаружилось самое главное — феномен предметов отсылает к миру, гораздо менее реальному, чем следовало бы ожидать от универсума, детерминированного видимым всемогуществом процессов потребления и извлечения выгоды. Погружаясь в этот мир знаков, выступающий для них пространством игры и обмена сообщениями, предметы, как выяснилось, очень быстро избавляются от своей потребительной стоимости. Данная семиологическая формализация действительности была осуществлена мной, надо думать, под влиянием сартровского романа Тошнота и благодаря личному опыту контакта
[:11]
с поразительными предметами, которые неотступно, навязчиво преследуют тебя в качестве неких вредоносных субстанций… Я почувствовал, что предмет, по сути, наделен страстью, или он, по крайней мере, может иметь собственную жизнь и выходить из состояния пассивности используемой вещи, обретая своеобразную автономию и, не исключено, способность мстить убежденному в своем всесилии субъекту за попытку его порабощения. Мир предметов всегда рассматривался как инертная и немая вселенная, которая находится в нашем распоряжении, поскольку мы ее производим. Ноя понял предметам есть что нам сказать, и они говорят это, покидая сферу их использования. Они умеют ускользать в царство знака, где все происходит иначе, чем в универсуме потребления, ибо знак есть постоянное стирание вещи. Предмет, следовательно, указывает на реальный мирно также и на его отсутствие — ив первую очередь на отсутствие субъекта. К исследованию этой флоры и фауны предметов я и приступил. Я попытался учесть достижения всех популярных в то время дисциплин, таких как психоанализ, марксистский анализ производства ив особенности лингвистический анализ в духе Барта. Но оказалось, что исследование предмета требует разрушения разделяющих эти подходы границ, что оно навязывает некую междисциплинарность. Предмет по самой своей сути не может быть объектом какой-либо отдельной дисциплины, и тому, кто принимает сторону вещей, он позволяет взглянуть на все существующие подходы с критической точки зрения, а значит, поставить под вопрос саму их аксиоматику, включая и аксиоматику семиологии — в той мере, в какой предметный знак, обладающий множеством взаимоисключающих характеристик, является гораздо более двусмысленным, чем знак лингвистический. Чем бы в действительности ни удивлял предмет представителей столь различных дисциплин, то, чем он поразили по-прежнему поражает меня, — это присущее ему и составляющее его постоянную беспокоящую странность свойство смещаться, уходить в сторону. И Бог обменных процессов, для которых предмет служит опорой, не получает удовлетворения. Конечно, предметы выступают в

8 обмене в качестве посредников, однако, будучи непосредственными, следуя своей природе, они в тоже время и сокрушают всякое опосредование. Предмет, таким образом, демонстрирует свою двойственность они подает надежды, и разочаровывает это значит, что его существо, по-видимому, принадлежит описанной Ба- таем безысходной проклятой доле
[:12]
человека, греховность которой нельзя искупить. Г предметности не искупаем — где-то всегда имеется неподкон- трольная субъекту ее «остаточность», и хотя субъекту кажется, будто он изменяет ситуацию к лучшему, создавая изобилие вещей, нагромождая их друг на друга, его действия лишь умножают количество препятствий развертыванию отношений. Первое время предметы способствуют нашему общению, затем пролиферация предметности с неизбежностью его блокирует. Роль предметов, стало быть, весьма драматична — они являются активными игроками там, где разрушается любая простая функциональность. Но именно этот процесс разрушения меня и интересует.
[:13]
1 Проклятая доля — важнейший образ философии Ж. Батая. «Батай, — отмечает С. Л. Фокин,
— указывает на то, что принцип полезности не может быть единственным принципом в объяснении человеческого существования. Некая часть человеческого существования регулируется не исканием пользы, накопления, сохранения энергии (богатств, но прямо противоположным принципом непроизводительной траты. Необходимость траты… напрочь отвергается капиталистическим строем, в котором все поставлено на накопление и почти ничего — на трату. Доля человека, движимая соприродным ему наваждением траты, непросто отвергается моралью капитализма, она подвергается проклятью это и есть проклятая доля современного человека
(Фокин С. Л. Философ-вне-себя. Жорж Батай. СПб., 2002. С. 151).