Буковский В. - И возвращается ветер... (Биографии и мемуары) - 2007. Владимир, шобя фотография на обложке Natalia Pohla

22
Владимир Буковский
шений. При этом каждый старается выглядеть совершенно беззаботным.
Тут ты вскакиваешь на ноги и начинаешь бегать из угла в угол, взад-вперед, туда-сюда, потому что все тело затек­
ло и онемело. Так бегаешь и бегаешь, пока однообразие стен и твоих собственных движений не возвратит тебя опять в первую серию, в машинное отделение с его ножами, молотами, колесами и рычагами. Так проходят целые эпо­
хи, и все становится омерзительно: все, что внутри тебя, и все, что снаружи, — все это известно заранее, измусолено твоими взглядами и размышлениями. Сам себе человек ста­
новится противен до тошноты — только уйти от самого себя некуда. Эта вот мучительная пустота долго потом не заживает в сознании, как открытая рана, и только много спустя становится она шрамом в душе. Ничего не остается в памяти от этого времени — провал.
Один раз мне сказочно повезло — я нашел примерно полпачки махорки, аккуратно спрятанной в щель в стене.
Полпачки отсыревшей махорки... Но лучше б я ее не нахо­
дил, эту чертову махорку! Потому что, с одной стороны, негде было взять спичек, с другой же — нестерпимо захо­
телось курить. Сотни раз я обшаривал всю камеру, но спи­
чек не нашел. Оставался только один способ прикурить — залезть на стену, под самый потолок, и клочок своей одежды при помощи какой-нибудь палочки просунуть сквозь ре­
шетку в нишу, а там аккуратно положить на лампочку.
Минуты через три тряпка должна начать тлеть, и тогда от нее можно будет прикурить. Но как залезть на трехметро­
вую высоту без единой точки опоры, да еще оголодавше­
му, ослабевшему человеку? Судя по некоторым пятнам и царапинам, было ясно, что мои предшественники как-то ухитрялись. И от этого желание закурить становилось не­
стерпимым. Половина следующей ночи ушла у меня на то, чтобы ногтями отщипнуть как-нибудь щепку от своего щита, причем щепку подлиннее, чтобы хватило ее от решетки ниши до лампочки. Затем с утра следующего дня начался штурм стены. Совершенно идиотское занятие — наскаки­
вать на абсолютно голую стенку, с разбега ли, с места ли, цепляясь за нее ногтями, и буквально рычать от бессилия и беспомощности. Быть может, мои предшественники были

И возвращается ветер...
23
выше ростом, сильнее или лучше подготовлены. Быть мо­
жет, они были альпинисты. Но уже ничто не могло меня остановить, я ни о чем другом не мог думать, я совершен­
но озверел и дошел до исступления. Я поклялся или до­
биться своего, или расшибить себе голову об эту стенку.
Первый день кончился безрезультатно. Ночью я приста­
вил щит к стене, вскарабкался под потолок и прикурил- таки от лампочки. Однако это не могло успокоить, это толь­
ко дразнило меня кажущейся достижимостью, и с утра штурм возобновился. Так прошли еще один день, еще одна ночь, новый день и новая ночь. Я совершенно перестал существовать. Во мне осталось только одно желание — за­
лезть на стенку. Ногти поломались и кровоточили, пальцы распухли, к ночи я обыкновенно изматывался настолько, что уже и по щиту не мог залезть с первого раза. Я срывал­
ся, падал, вставал и снова лез к лампочке, как лезут на свет насекомые. Я уже ничего не чувствовал — ни боли, ни холода, ни голода, — было только одно желание, суще­
ствовавшее вне меня и помимо меня: залезть на ту прокля­
тую стенку, к этой чертовой лампочке. Я даже не понимал уже, зачем мне это нужно, и поэтому, когда на четвертый день, ценой невероятных усилий, взмахов, толчков и прыж­
ков, я оказался вдруг под потолком, вцепившись мертвой хваткой в решетку ниши, я обнаружил, что щепка с клоч­
ком тряпки на конце давно выпала у меня из зубов и валя­
лась на полу. Так и висел я, вцепившись в эту проклятую решетку, в десяти сантиметрах от лампочки и плакал.
Конечно же, я не мог вспомнить, какая именно комби­
нация движений подбросила меня на эту лампочку. Глав­
ное — цель была достижима. Для меня, с моим ростом, силами и способностями к альпинизму, это было дости­
жимо. А потому еще два дня ушло на штурм. Да, к концу пятого дня я добился победы, полной и окончательной победы. И не было в моей жизни большего достижения, большей победы, которой мог бы я гордиться так, как этой.
Каждый день потом, по три раза на день, карабкался я на эту стенку, чтобы прикурить маленький чинарик махорки.
И стало это уже настолько обычным делом, что даже не могло нарушить монотонности моей жизни — обычного медленного погружения в мучительное, однообразно по­
вторяющееся ничто.

24
Владимир Буковский
Зная все это, старался я протащить в карцер кусочек карандашного грифеля, обычно спрятав его за щеку. И если мне это удавалось, то потом весь свой карцерный срок — на клочках газеты или прямо на полу, на стене — рисовал я замки. Не просто рисовал их общий вид, а ставил себе задачу: построить замок целиком, от фундамента, полов, стен, лесенок и потайных ходов до остроконечных крыш и башенок. Я обтачивал каждый камень, я настилал паркет­
ные полы или мостил их каменными плитами, я обставлял залы мебелью, вешал гобелены и картины, зажигал свечи в шандалах и коптящие смоляные факелы в бесконечных переходах. Я накрывал столы и приглашал гостей, я слу­
шал с ними музыку, пил вино из кубков, выкуривал по­
том трубку за чашкой кофе. Мы поднимались по лестни­
цам, проходили из зала в зал, смотрели на озеро с откры­
той террасы, заходили на конюшню и смотрели лошадей, шли в сад, который тоже предстояло разбить и насадить всякие растения. Мы возвращались в библиотеку по наруж­
ной лестнице, и там, затопив камин, я усаживался в мяг­
кое кресло. Я листал старые книги в истертых кожаных пе­
реплетах с тяжелыми медными застежками. Я даже знал, что написано в этих книгах. Я мог читать их.
Этого вот занятия хватало мне на весь карцерный срок, но еще много вопросов оставались нерешенными до следу­
ющего раза — ведь иногда несколько дней уходило на об­
суждение вопроса: какую картину повесить в гостиной, какие шкафы должны быть в библиотеке, какой стол по­
ставить в обеденной зале? Я и сейчас с закрытыми глазами могу нарисовать его, этот замок, со всеми подробностями.
Когда-нибудь я найду его... или построю.
Да, когда-нибудь я приглашу своих друзей, и мы прой­
дем вместе по подъемному мосту через ров, войдем в эти залы, сядем за столы. Будут гореть свечи и звучать музыка, а солнце будет тихо садиться за озером. Я прожил в этом замке сотни лет и каждый камень обточил своими руками.
Я строил его, сидя под следствием во Владимире. Он спас меня от безразличия — от глухой тоски безразличия к жи­
вому. Он спас мне жизнь. Потому что ты не можешь оне­
меть, не имеешь права быть безразличным. Потому что именно в такой момент тебя пробуют на зуб. Это ведь толь­
ко в спорте судьи и противники дают тебе обрести лучшую

И возвращается ветер...
25 форму — грош цена этим рекордам. На самом деле самое большое испытание норовят навязать, когда ты болен, когда ты устал, когда особенно нужна передышка. Тут-то берут тебя и хрясь об колено! Именно в такой момент тебя, оша­
лелого, вытаскивает из подвала кум, ловец душ человечес­
ких, или воспитатель на беседу.
О нет, они не станут прямо так, в лоб, предлагать со­
трудничество. Им нужно пока гораздо меньше — каких-то мелких уступок. Просто приучить тебя к уступкам, к мыс­
ли, что надо идти на компромиссы. Они аккуратно щупа­
ют, дозрел ты или нет. Нет? — Ну что ж, иди в свой под­
вал, дозревай, у них впереди столетия.
Глупые люди! Они не знали, что я возвращаюсь к своим друзьям, к нашим прерванным беседам у камина. Откуда им было знать, что я разговаривал с ними, стоя на стене замка, сверху вниз, озабоченный больше проблемой бла­
гоустройства конюшен, чем их глупыми вопросами? Что они могут сделать против толстых каменных стен, против зубчатых башен и бойниц? И я, посмеявшись над ними, возвращался к своим гостям, плотно прикрывая за собой массивные дубовые двери.
Именно в такой момент, когда все безразлично, когда сознание онемело и только с тоской отсчитывает дни, в соседнем карцере кому-то становится плохо, кто-то теряет сознание и падает. И нужно колотить в дверь, скандалить и звать врача. За этот стук и скандал разъяренный гражданин начальник непременно продлит тебе карцерный срок. По­
этому молчи, уткнись головой в колени, скажи себе, что ты спал и ничего не слышал. Какое тебе дело? Ты его не знаешь, он тебя не знает, вы никогда не встретитесь. Ты ведь действительно мог не услышать. Но может ли себе это позволить обитатель замка?
Я откладываю книгу в сторону, беру свечу и иду к воро­
там, чтобы впустить в замок путника, которого застигла непогода. Какое мне дело, кто он? Даже если это разбой­
ник, он должен обогреться у очага и переночевать под кры­
шей. И пусть беснуется буря за воротами замка — ей не сорвать крыши, не пробить толстых стен, не задуть моего камина. Что она может, буря? Разве что выть и рыдать мне в трубу.

26
Владимир Буковский
Тюрьма как общественный институт известна человеку с незапамятных времен, и смело можно сказать, что как только возникло само общество, так сразу же возникла и тюрьма. Видимо, с того же времени процветает литератур­
ный жанр тюремных воспоминаний, дневников, записей и заметок. Дело здесь не в том, что недавние обитатели тюрем — люди словоохотливые. Совсем напротив. Освобо­
дившийся из тюрьмы человек склонен скорее избегать об­
щества или разговоров и больше всего любит тихо сидеть где-нибудь в одиночестве, неподвижно уставясь в одну точку.
Но уж больно теребят его окружающие, задают кучу, как правило, самых нелепых вопросов, требуют все новых рас­
сказов, и чувствует человек, что не будет ему житья, пока не напишет он тюремных воспоминаний. За всю нашу ис­
торию по меньшей мере десятки миллионов людей побы­
вали в тюрьме, и тысячи из них изложили на бумаге свои впечатления. Однако это не утолило жажды человечества, того вечного жгучего интереса, который неизменно воз­
буждает к себе тюрьма. Потому что с древнейших времен привык человек считать, что всего страшнее на свете — смерть, безумие и тюрьма. А страшное притягивает, ма­
нит, страх — всегда неизвестность. Ну в самом деле, вер­
нись сейчас кто-нибудь с того света — то-то его вопросами замучают!
Три события, приходящие независимо от нашего жела­
ния, по воле рока, как бы взаимосвязаны. Если безумие — это духовная смерть, духовная тюрьма, то и тюрьма — по­
добие смерти, а чаще всего и приводит человека к смерти или безумию. Человека, попавшего в тюрьму, и оплакива­
ют, как покойника, и вспоминают, как усопшего, — все реже и реже с течением времени, точно он и вправду не существует. Эти вот три страха, живущие в человеке, ис­
пользуются обществом для наказания непокорных. Точнее сказать, для устрашения остальных — ибо кто ж теперь всерьез говорит о наказании?
Понятно, что каждый член общества живо интересует­
ся, чем же его пугают и что же с ним в самом деле могут сделать. И так это устрашающее назначение тюрьмы проч­
но засело в сознании людей, что все — от законодателя до надзирателя — считают само собой разумеющимся: в тюрьме должно быть скверно и тяжко. Ни дна тебе, ни покрышки

И возвращается ветер...
27
быть не должно. Ни воздуха, ни света, ни тепла, ни пищи — это ж не курорт, не дом родной! Иначе вас и на волю не выгонишь, уходить не захотите! Особенно же возмущается общество, когда заключенный начинает заикаться о ка­
ких-то там своих правах или о человеческом достоинстве.
Ну, представьте себе в самом деле, если грешники в аду начнут права качать — на что это будет похоже?
При этом как-то само собой забылось, что первона­
чально предполагалось не заключенных пугать, а тех, кто еще на воле остался, то есть само общество. И стало быть, это общество само себя теперь тем больше пугает, чем боль­
ше терзает заключенного. Они, следовательно, жаждут этого страха. Конечно, и тюремное население, как всякое поря­
дочное общество, имеет свою внутреннюю тюрьму, назы­
ваемую карцером, а кроме того — различные режимы со­
держания: менее строгие, более строгие, особо строгие.
Поскольку даже в тюрьме человеку должно быть не безраз­
лично, что же с ним станется. Всегда должно быть что-то, что можно еще у него отнять и чего он терять не хочет.
Потому что человек, которому терять нечего, смертельно опасен для общества и является величайшим соблазном для всех честных людей — если, конечно, он не труп. И чтобы не завидно было остальному человечеству, чтобы не соблазнялись праведные души, все эти режимы и внутрен­
ние наказания рассчитаны таким образом, что последняя их стадия, когда человеку действительно терять нечего, подводит как можно ближе к состоянию естественной смер­
ти. Потому-то знающий зэк не судит о тюрьме по фасаду или по общей камере — он судит по карцеру. Так и о стра­
не вернее судить по тюрьмам, чем по достижениям.
Веками внутреннее устройство тюрем было примерно одинаково, и постороннему человеку, который придет на экскурсию, скажем, в Петропавловскую крепость, никак не понять, что же в ней особенного, в этой тюрьме. Кой­
ка — как койка, стены — как стены. Ну, решетки на окнах.
Так ведь на то же и тюрьма, чтобы не убежать. И книжки читать разрешали — чего ж еще желать. И уж совсем не понять постороннему человеку, что такое режим.
Какая, собственно, разница — час у тебя прогулки или полчаса, 450 граммов хлеба дают на день или 400, 75 грам­
мов рыбы или 60? Это надо быть бухгалтером или пова-

30
Владимир Буковский
кий. Методика самая простая: читай как можно больше книг со словарем и выписывай незнакомые слова, а потом все время эти слова повторяй. Обычно для удобства выписыва­
ется слово на клочок бумаги: с одной стороны само слово, на обороте — его русское значение. Карточки эти потом удобно перебирать той или другой стороной. А чтобы они не путались и не терялись, вошло у нас в моду клеить из пустых спичечных коробков шкаф. Очень удобный полу­
чался шкаф — в пять-шесть рядов, с выдвижными ящич­
ками. Таким вот способом при известном напряжении мож­
но выучить за месяц две, а то и три тысячи слов. Можно их группировать по ящичкам шкафа — по смыслу или по иному признаку. Начальство уже к нашим ящичкам так привык­
ло, что даже и на шмоне их не отбирали. С книгами же, и в особенности со словарями, было гораздо труднее.
Из дому получать книг не разрешалось, библиотека была бедная, а можно было выписывать книги из магазинов по почте наложенным платежом. Но и то не всякие книги раз­
решались. В особенности же было запрещено иметь книги, изданные не в СССР, — даже словари, даже изданные в
Праге или в Варшаве. Потому, естественно, все норовили получить книги как-нибудь нелегально.
Мне в этом смысле повезло. Еще сидел я под следстви­
ем в Лефортове, а мать моя уже начала передавать каждый месяц по три-четыре книги вместе с передачами. Причем среди советских книг были и не советские, изданные в
Англии и в Соединенных Штатах. Лефортовское началь­
ство мне их, конечно, не передавало, а складывало на склад.
Надеялись они, что я о том не знаю и при отъезде из тюрь­
мы не потребую. Таким образом скопилось их на складе штук 30. Отправляли же меня из Лефортова во Владимир ночью, когда крупного начальства в наличии не было. Ес­
тественно, я начал скандалить, требовать свои книги и пригрозил заявить этапному конвою, что тюрьма не отда­
ет мне вещи. Этапный же конвой ни тюрьме, ни КГБ не подчиняется, более того — как и все офицеры МВД, с
КГБ враждует. Поэтому, рассчитал я, вполне может кон­
вой заартачиться и не взять меня на этап «как имеющего материальные претензии к тюрьме» — так это называется.
Того же, видимо, боялись и лефортовские надзиратели. Ко­
нечно, дежурный офицер сначала поругался со мной с пол-

И возвращается ветер...
31 часа для приличия, попытался взять за горло. Но уж знали они меня достаточно, сидел я у них третий раз, — пони­
мали, что не уймусь, и книги отдали. Так и привез я во
Владимир целый мешок книг — еле дотащил.
С этим мешком книг имел я потом постоянную мороку: то их у меня отнимали — для проверки, а потом не отдава­
ли, то, наоборот, заявляли, что проверять их некому, а потому отдать нельзя; то вводили лимит — 5 книг на руки, остальные опять же отбирали. И каждый раз приходилось мне из-за них то жалобы писать, то голодовки объявлять.
Один раз в лагере я их даже украл со склада, подменив другими. Словом, целая эпопея. Любопытно, однако, — никто их ни разу не просматривал, никто даже не знал, что они не советские, иначе мне никакие голодовки не помогли бы. Просто раздражал мой мешок начальников.
«У нас здесь не университет, учиться будете после осво­
бождения». Вот и все.
Так или иначе, а каждый из нас имел свой мешок с книгами, причем, как правило, книги эти передавались по наследству — от одного поколения зэков к другому — и являлись как бы общественным достоянием. А потому шла у нас с начальством непрерывная книжная война — как, впрочем, и по другим вопросам режима война не прекра­
щалась. Книги приходилось прятать, чтобы не попадали они начальнику на глаза, особенно же на случай шмона. Задача эта далеко не простая — книга же не иголка, куда ее спря­
тать? В камере как ни трудно, а все-таки еще можно извер­
нуться. Но хуже нельзя было придумать, если вдруг откры­
валась кормушка и корпусной говорил: «Соберитесь с ве­
щами». Это могло означать все, что угодно: перевод в дру­
гую камеру, перевод на другой корпус, в карцер, на этап.
И во всех случаях предстоял персональный шмон. Куда ж их девать, эти чертовы книги?
Помогало очень, если оторвать у книги корешок, ти­
тульный лист, а то и предисловие. И тогда можно было спорить, что это не книга вовсе, а бумага для туалетных надобностей. Так можно было одну-две книги заначить. Еще навострились ребята подделывать библиотечный штамп: дескать, это не моя книга, а библиотечная. Но и это разо­
блачили со временем. Если с книжки ободрать корешок, а на его место аккуратно приклеить обложку от толстого

перейти в каталог файлов