Буковский В. - И возвращается ветер... (Биографии и мемуары) - 2007. Владимир, шобя фотография на обложке Natalia Pohla

78
Владимир Буковский
шего с воли человека она выдавливает воспоминания. То ка­
жется тебе, что ты только что прошел по Арбату или по
Тверскому бульвару, то будто повидался с кем из друзей.
Постепенно воспоминания углубляются, и начинаешь пе­
ребирать картины детства. И словно в чистилище, где му­
чаются грешники своими грехами, всплывает к тебе из па­
мяти все то, что неприятно, что хотел ты забыть и годами
не вспоминал, так неотвязно, так назойливо, что аж зубами
скрипишь. Точно весь осадок со дна поднимается и всплывает
на поверхность сознания, — мучительная это вещь и не скоро
проходящая. И совестно тебе, и стыдно, и хочешь отвязать­
ся, отогнать эти призраки, — все бесполезно. Так вот, сколько
ни попадал я в Лефортово, неизбежно вспоминалось детство,
а с ним — наш двор, где я рос, и ведьма.
Обычно не помню я детства, хоть убей! Смутно, словно старый кинофильм, словно не моя это жизнь совсем. Ка­
кие-то картинки, обрывки. Знаю я о своем детстве больше по рассказам своих родных.
Родился я в эвакуации, на Урале, в Башкирской АССР, куда всю нашу семью вывезли из Москвы при наступле­
нии немцев. Городок, где я родился, доставил мне в жизни много хлопот, хоть никогда я там больше не был. Во-пер­
вых, вечно путали его написание, и вечно мне приходи­
лось его диктовать по буквам всем чиновникам: Бе-ле-бей.
Да не Пе-лепей, и не Белидей, а Белебей — черт их дери совсем, географии не знают. И все равно путали. В послед­
нем паспорте мне таки написали Белебель, хоть старался я изо всех сил.
А еще, стоило назвать этот несчастный Белебей, эту
Башкирскую АССР, как тут же вопросительно-испытую­
щий взгляд, словно позывной у самолетов: свой — чужой — башкир или русский? И приходилось мне всю жизнь объяс­
нять, что я не башкир, а русский, что родился просто в эвакуации, всю жизнь жил в Москве, так же как и мои родители. Потому что это не совсем безразлично людям, башкир ты или русский, а тебе не безразлично, кем тебя считают, вот и торопишься объяснить. И так это досадно, ну что бы стоило родить меня в Москве?! Просто и ясно, и вопросов никаких. Секундная неловкость, замешательство, и все, слава Богу, разъяснилось. Обычно это тут же забы-

И возвращается ветер...
79 вается, но так уж устроена тюрьма, что выдавливает она тебе в память все постыдное. «Ага, — говорит тебе тюрь­
ма, — ты же всю жизнь прикидывался, будто для тебя все равны: и русские, и башкиры». И так это тебя жжет, так мучает, как будто ты всех этих башкир в газовой камере уничтожил.
Конечно, узнал я впоследствии, что родился в самый разгар войны, когда миллионы людей убивали друг друга ради того, какие будут на свете концлагеря: коричневые или красные. Сам же я с тех времен ничего не помню. А самое раннее мое воспоминание — это картинка салюта победы в Москве. Кто-то поднял меня на руки к окну и сказал:
«Вот, запомни это на всю жизнь. Это — салют победы».
Оттого, видно, и запомнил, что сказали. А сам салют — цветные пятна, словно когда глаза сильно зажмуришь.
Рассказывают, что рос я в чемодане, так как в условиях войны ни коляски, ни кроватки достать было негде, и до­
вольно долго, лет до двух с половиной, не начинал гово­
рить. Родители заволновались — уж не немой ли я, но зна­
комый врач успокоил их, что все дело в недостатке пита­
ния и особенно сахара. Где уж потом доставали они для меня сахар, не знаю. Зато читать научился очень рано, лет в пять, в основном по газетам. Очень мне нравились газет­
ные карикатуры, и я с охотой их перерисовывал, а потом читал подписи под ними.
Долговязый, нескладный Дядя Сэм в полосатых брю­
ках, в цилиндре и с бородкой клинышком вместе с тол­
стеньким Джоном Буллем в сапожках и фраке не сходили тогда с газетных страниц. Чего только с ними не происхо­
дило: то они шлепались в лужу, то их выгоняли пинком под зад какие-то дюжие ребята, а иногда даже дрались между собой. Если же появлялся непомерно толстый капиталист в черном цилиндре и с сигарой в зубах, то в руках у него непременно был огромный мешок, а на нем единица со многими нулями — чем больше, тем лучше. Иногда сквозь дырки в мешке сыпались монеты или бумажки. Если же на арене появлялся британский лев, то ему не забывали на­
рисовать заплатку на заднем месте или отпечаток чьего-то ботинка. И так мне нравились приключения этих персона­
жей, что стал я сам придумывать им новые беды. Кажется, родителей эта затея не воодушевила — во всяком случае,

80
Владимир Буковский
они пытались отвлечь меня старыми немецкими книжками с готическим шрифтом и с литографиями, которые оста­
лись от деда. Все это услужливо и ехидно напоминала мне теперь тюрьма.
Жили мы тогда недалеко от Пушкинской площади, в старом, деревянном и оштукатуренном сверху двухэтаж­
ном доме, очень типичном для Москвы. Их стояло на на­
шей улице три таких подряд, и еще во времена моего дет­
ства осмотрела их какая-то комиссия и определила, что для жилья они не годны. На углу каждого из них написали синей масляной краской «Д.Н.С», что означало: Дом На
Слом. Простояли они, однако, до 1970 года, и все время в них люди жили.
В нашей квартире на втором этаже жило четыре семьи, одна из них — наши родственники. Кухня же, коридор, ванная и туалет были у нас общими. Считалось, что нам еще здорово повезло: бывали квартиры и по десяти-две- надцати семей, а то и вообще бараки, где семьи жили, разделенные занавесками или фанерными перегородками.
Да и соседи у нас были сравнительно спокойные.
Во время войны московские жители почти все эвакуи­
ровались в глубь страны, другие же, выкуренные из фрон­
товой полосы семьи оседали в Москве и селились в остав­
ленных домах. После войны, когда вернулись старые жиль­
цы, Москва оказалась переполненной. Уезжать из Москвы никто не хотел, так как снабжалась она продуктами луч­
ше, чем провинция. Жили в подвалах, сараях, в бараках, а почти во всех квартирах ютилось по многу семей: хоть и до войны была теснота в коммуналках, а стало еще хуже. Так продолжалось до 60-х годов, но и сейчас еще больше трети московских квартир — коммунальные.
Такая жизнь порождала бесконечные коммунальные склоки, ссоры и драки. Люди не могли скрыть друг от друга малейших подробностей своей жизни, и каждый знал, что варится в кастрюльке у соседа. Любое неосторожно обро­
ненное на кухне слово могло быть использовано в этой кухонной войне для политического доноса, особенно если это сулило возможность получить опустевшую комнату.
Тяжелее всего приходилось людям интеллигентным, ис­
конным московским жителям, воспитанным по-старому.

И возвращается ветер...
81
Они не могли опуститься до кухонных склок, до каждо­
дневной борьбы за жизненное пространство, да и приуче­
ны к этому не были. Воспитание требовало от них уступчи­
вости, сговорчивости, вежливости, а повседневная жизнь — обороны. Проблема эта, если ее обобщить, стала, видимо, одной из центральных в нашем веке. Интеллигентность и вежливость стали неконкурентоспособными в столкнове­
нии с хамством, подлостью и грубой силой. Что противо­
поставить им? Использовать те же средства? Но тогда на­
ступает внутреннее перерождение и обе стороны переста­
ют чем-либо отличаться друг от друга. Оставаться собою?
Но тогда наступает физическое истребление.
Не та ли проблема ощутима и в попытках западных об­
ществ противостоять коммунизму или внутреннему терро­
ризму? Бабушка моя, не зная, может быть, универсально­
сти этой проблемы, стыдилась выходить на кухню, когда соседи развешивали там для просушки украденные у нее простыни. Точно так же исчезала неосторожно оставлен­
ная посуда. К счастью, очевидно, благодаря нашей уступ­
чивости, ни скандалов, ни драк не происходило, чего нельзя было сказать о других домах в округе. То пьяный муж гонялся с ножом за женой по двору, то дрались в какой-то квартире, и со звоном разлетались стекла, а то и просто сцеплялись где-то бабы и истошно материли друг друга полдня. Все это были обычные сцены.
Жили впятером в двух комнатах. Родители большую часть дня были на работе, сестра в школе, а мы с бабушкой оставались дома. Вместе мы ходили за керосином (газа еще не было, и пищу готовили на керосинках), вместе же выс­
таивали огромные километровые очереди за мукой. Высто­
ять такую очередь нужно было несколько дней, и, чтобы порядок не спутался, на ладонях писали химическим ка­
рандашом порядковый номер. По вечерам и по утрам при­
ходили на перекличку. Обычно стояли целыми семьями, с детьми, так как количество муки на человека было норми­
ровано. По вечерам бабушка читала мне вслух — в основ­
ном Пушкина, Жуковского, Некрасова, сказки Андерсе­
на или братьев Гримм. Была она уже очень старая и обычно засыпала среди чтения. Очки у нее сползали, и она начина­
ла всхрапывать, а я теребил ее: «Бабушка, ну что там даль­
ше? Бабушка, ну не спи!»

1   2   3   4   5   6   7   8