Грасский дневник
 Скачать 155.33 Kb.
| Образовательный портал Как узнать результаты егэ Стихи про летний лагерь 3агадки для детей |
1 Н. Я. Рощин (ред.). 2 Провансальские белые хлебцы. хищавшимся его произведениями. Впрочем, вечером мы с ним вполне помирились. Сегодня он пишет статью для "Последних Новостей" о Толстом. Толстой неизменно живет с нами в наших беседах, в нашей обычной жизни. 14 сентября Сидели с Тэффи на поплавке у моря. Между прочим она говорила: - Есть два сорта людей: одни все дают, другие все берут. Когда я знакомлюсь с человеком, всегда жду, что он скажет. Скажет "дайте ваш портрет" или "дайте вашу ленту" или еще что-нибудь или сам сейчас же принесет что-нибудь... Ну, хоть старинную монету. Первые - эгоисты, но зато интереснее. Вторые - все отдадут, раскроются - и дальше неинтересно [...] 21 октября В сумерки И. А. вошел ко мне и дал свои "Окаянные дни". Как тяжел этот дневник! Как ни будь он прав - тяжело это накопление гнева, ярости, бешенства времени. Кротко сказала что-то по этому поводу - рассердился! Я виновата, конечно. Он это выстрадал, он был в известном возрасте, когда писал это - я же была во время всего этого девчонкой, и мой ужас и ненависть тех дней исчезла, сменились глубокой печалью. 22 октября Разговор с И. А. у него в кабинете. В окнах красная горная заря, мохнатые лиловые тучи. Он ходит по комнате, смотря под ноги, и говорит об "Арсеньеве": - Сегодня весь день напряженно думал... В сотый раз говорю - дальше писать нельзя! Жизнь человеческую написать нельзя! Если бы передохнуть год, два, может быть и смог бы продолжать... а так... нет. Или в четвертую книгу, схематично, вместить всю остальную жизнь. Первые семнадцать лет - три книги, потом сорок лет - в одной - неравномерно... Знаю. Да что делать? Как давно уже он мучается этим! Уже перед третьей книгой говорил то же. А теперь уж и не знаю, что будет. [...] 8 декабря Читали вслух новую книгу Морана "Париж-Томбукту". И. А. в конце концов, прочтя страниц пятьдесят: - И это все, что он мог сказать об Анатоле Франсе? И зачем он вообще пишет о таких пустяках? А еще талантливый! "У меня болит живот", "А если соединить козу со свиньей, то получится то-то", "А негры с женами поступают так-то"... Все это оттого, что он опустошенный. И вообще, до чего пала современная литература! Ведь это знаменитость на всю Европу! Подумайте! И все-таки он лучше вашего Моруа! Это хоть настоящее художество (хотя и фельетон). А там микроскоп и искусственность... 20 декабря Прочли в газетах о трагической смерти критика Айхенвальда. И. А. расстроился так, как редко я видела. Весь как-то ослабел, лег, стал говорить: - "Вот и последний... Для кого теперь писать? Младое незнакомое племя... что мне с ним? Есть какие-то спутники в жизни - он был таким. Я с ним знаком с 25 лет. Он написал мне когда-то первый... Ах, как страшна жизнь!" 28 декабря Зашла перед обедом в кабинет. И. А. лежит и читает статью Полнера о дневниках С. А. Толстой. Прочел мне кое-какие выписки (о ревности С. А., о том, что она ревновала ко всему: к книгам, к народу, к прошлому, к будущему, к московским дамам, к той женщине, которую Толстой когда-то еще непременно должен был встретить), потом отложил книгу и стал восхищаться: - Нет, это отлично! Надо непременно воспользоваться этим, как литературным материалом... "К народу, к прошлому, к будущему..." Замечательно! И как хорошо сказано, что она была "промокаема для всяких неприятностей!" А немного погодя: - И вообще нет ничего лучше дневника. Как ни описывают Софью Андреевну, в дневнике лучше видно. Тут жизнь, как она есть - всего насовано. Нет ничего лучше дневников - все остальное брехня! Разве можно сказать, что такое жизнь? В ней всего намешано... Вот у меня целые десятилетия, которые вспоминать скучно, а ведь были за это время миллионы каких-то мыслей, интересов, планов... Жизнь - это вот когда какая-то там муть за Арбатом, вечереет, галки уже по крестам расселись, шуба тяжелая, калоши... Да, что! бот так бы и написать... Потом о "Дыме", который читал по-французски: - Нет, что-то плохо. Фамилии ненатуральные... Вот г-жа Суханчикова - к чему он заранее над ней издевается? Это как у Фонвизина: Правдин, Стародум, Милон... Поручик Стебельков какой-то!.. 12 января [1929] Сквозь сон все видела отрывки "Жизни Арсеньева" и все хотела сказать, что то место, где Арсеньев сидит у окна и пишет стихи на учебнике,- нечто особенное, тонкое, очаровательное. Потом проснулась и, лежа в постели, не решаясь по обыкновению встать от холода в комнате и сознания общего неуюта, додумывала то, что вчера говорила И. А. и что он просил записать. Мы говорили о рецензиях на "Жизнь Арсеньева" и в частности о рецензии Вейдле, написавшего, что это произведение есть какой-то восторженный гимн жизни, красоте мира, самому себе, и сравнившему его с одой. Это очень правильно. И вот тут-то мне пришла в голову мысль, поразившая меня. Сейчас, когда все вокруг стонут о душевном оскудении эмиграции и не без оснований - горе, невзгоды, ряд смертей, все это оказало на нас действие - в то время, как прочие писатели пишут или нечто жалобно-кислое или экклезиастическое или просто похоронное, как почти все поэты; среди нужды, лишений, одиночества, лишенный родины и всего, что с ней связано, "фанатик", или, как его назвали большевики, "Великий инквизитор" Бунин, вдохновенно славит Творца, небо и землю, породивших его и давших ему видеть гораздо больше несчастий, унижений и горя, чем упоений и радостей. И еще когда? Во время, для себя тяжелое не только в общем, но и в личном, отдельном смысле... Да это настоящее чудо, и никто этого чуда не видит, не понимает! Каким же, значит, великим даром душевного и телесного (несмотря ни на что) здоровья одарил его Господь!.. Я с жаром высказала ему все это. У него были на глазах слезы. 5 мая, Католическая Пасха Как-то скучно. Праздника в доме нет по обыкновению, хотя завтрак улучшен, на сладкое сбитые сливки, пирожные. И. А. капризничает больше, чем вчера, сердится на всех, раздражен беспрестанно. Илюша смотрит на это с обычной улыбкой, приговаривая время от времени: "Это и есть Империя!" 12 мая Вчера за обедом Илья Исидорович рассказывал о том, что, читая два года об Империи, он только в последние дни почувствовал ее, стал представлять ее себе: - Каждую вещь представляешь себе как-то издали. Империю я представляю себе, как какой-то ассирийский храм, величественный и мрачный. Люди сгибались от тяжести этого храма. Они любили царя, поклонялись ему, видели в нем отца, но на устах у них даже в праздники не было улыбки. И. А.- Это зависит от свойств русского человека. Никто так тяжело не переносит праздник, как русский человек. Я много писал об этом, И все остальное проистекает отсюда. В русском человеке все еще живет Азия, китайщина... Посмотрите на купца, когда он идет в праздник. Щеки ему подпирает невидимый охабень. Он еще в негнущихся ризах. И царь над этим народом под стать ему, и в конечном счете великомученик. Все в нас мрачно. Говорят о нашей светлой, радостной религии... ложь, ничто так не темно, страшно, жестоко, как наша религия. Вспомните эти черные образа, страшные руки, ноги... А стояние по восемь часов, а ночные службы... Нет, не говорите мне о "светлой" милосердной нашей религии... Да мы и теперь недалеко от этого ушли. Тот же наш Карташев 1, будь он иереем - жесток был бы! Был 1 Проф. Богословской Академии в Париже А. В. Карташев. бы пастырем, но суровым, грозным... А Бердяев! Так бы лют был... Нет, уж какая тут милости-вость. Самая лютая Азия. [...] 31 мая Встретили на площади внизу процессию. Мальчики и девочки - причастницы несли на плечах грубую вызолоченную статую Мадонны и пели. Девочки в длинных белых покрывалах с большими свечами, убранными ветками лилий, шли слегка покачиваясь, с чем-то уже женским в походке. На них смотрела толпа. Мы тоже подошли и долго смотрели молча, с стесненным сердцем, пока они прошли, распевая свое Ave Maria. - Только у нас этого нет! - сказал И. А.- Ничего у нас нет! Несчастная страна! 28 июня Вдруг вспомнила один случай с И. А., вернее один его разговор со мной: Я читала о Николае I и о телесных наказаниях, о шпицрутенах. Дойдя до описания экзекуций, кончавшихся, как известно, по большей части смертью, и затем до ответа Николая одному из министров: "Я не могу его казнить. Разве вы не знаете, что в России нет смертной казни? Дать ему двести шпицрутенов" (что равносильно смерти) - я не могла удержаться от слез и, выйдя затем в коридор, говорила об этом с негодованием В. Н. и Илье Исидоровичу. И. А., услышав мои слова, позвал меня к себе в спальню, запер двери и, понизив голос, стал говорить, что понимает мои чувства, что они прекрасны, что он сам так же болел этим, как я, но что я не должна никому выказывать их. - Все это так, все это так,- говорил он,- я сорок лет болел этим до революции и теперь десять лет болею зверствами революции. Я всю жизнь страдал сначала одним, потом другим... Но не надо говорить о том... не надо... Так как у меня все еще текли слезы, он гладил меня по голове, продолжая говорить почти шепотом: - Я сам страдал этим... Но не время... 7 июля Вчера И. А. весь день писал, а я читала в саду Пруста. Совершенно погрузилась в это чтение. Вчера, кажется, И. А. говорил мне, как надо было бы писать дневник: - Надо, кроме наблюдений о жизни, записывать цвет листьев, воспоминание о какой-то полевой станции, где был в детстве, пришедший в голову рассказ, стихи... Такой дневник есть нечто вечное. Да вот даже то, что делает Вера, записи разговоров знакомых гораздо важнее для нее, чем все ее попытки описывать Овсянико-Куликовского. Да разве она меня слушает? Вчера было письмо от Илюши очень хорошее. От него опять повеяло на весь дом умиротвореньем. Ходили вдвоем с В. Н. гулять наверх, говорили о нем, и потом был интересный разговор по поводу Пруста. Я часто вообще думаю о ней. Есть одна В. Н., милая, сердечная, добрая, с которой приятно быть и разговаривать, и есть другая - которая воспламеняется из-за всякого пустяка и с которой быть, особенно человеку нервному, физически тяжело. Но как вызывать первую и успокаивать вторую - никто не знает, кроме Илюши, пожалуй, да и то потому, что он стоит на очень отвлеченной позиции и совершенно не зависит от нее. 11 июля Вчера В. Н. опять ездила к Гиппиус, а мы работали. Написана новая очень интересная глава: вхождение молодого Арсеньева в революционную среду и описание этой среды, блестяще-беспощадное. С этих пор "Жизнь Арсеньева" собственно перестает быть романом одной жизни, "интимной" повестью, и делается картиной жизни России вообще, расширяется до пределов картины национальной. За завтраком И. А. прочел нам эту главу вслух. Мы говорили о том. Что скажет Вишняк и даже Илюша. Во веяном случае, это блестяще и во многом вполне верно. Замечательно как изменились с тех пор русские люди. Наше поколенье (вспоминаю Киев, войну, университет в Праге) занималось другим. Конечно, пелись еще при случае те песни, но неуверенно и вообще потерявши для нас всякий прежний смысл. А в Праге уже больше занимались спортом да учением, если не романами. "О народе" никто никогда не думал, и "революционной среды" никакой не было. Мне все больше хочется написать роман нашего поколения. 25 июля Вчера, возвратясь после купанья, застали у себя Неклюдова1. Остался обедать, и был интересный разговор. За год он очень подался. Уши совсем мертвенные, страшны также руки, да и в липе есть что-то отчужденно-умоляющее. Но в остальном все так же разговорчив, мил, весел, легок и прост, как в прошлом году. Разговор, однако, беспрестанно возвращается к смерти, отчасти, впрочем, потому, что И. А. несколько раз принимался расспрашивать, как он себя чувствует, замечает ли, что стареет: правда, все это под видом шутки. Он отвечал, что в этом году что-то в нем пошло на схождение, что началось это с того, что он зацепился где-то на площадке за дужку крокета и упал, разбил губу: потом в день собственного рождения должен был идти на похороны брата и уронил часы. Они остановились на 8-м часе его рождения. "А главное, я начинаю чувствовать, что устал..." Потом разговор пошел не такой печальный. Как всегда, он легко перешел к рассказам о разных случаях из жизни высокопоставленных особ, потом, направляемый расспросами И. А., заговорил о положении России (я видела, что И, А. интересуется этим для проверки себя, для "Арсеньева"). - Россия была испорчена литературой,- говорил он.- Ведь все общество жило ею и ничего другого не желало видеть. Ведь даже погода в России должна была быть всегда дурной, по мнению писателей. Я как-то указал кому-то. Что у Щедрина во всех его сочинениях ни разу нет солнечного дня, а все: "моросил дождик", да хмуро, да мерзко. И что же? Так и оказалось. Просмотрели всего Щедрина - так и оказалось! - Совершенно правильно! Совершенно правильно! - горячо воскликнул И. А.- А всякие Шеллеры-Михайловы? А Щедрин? Ведь это в сущности сплошной фельетон и оборотная сторона "Нового времени"... - В России страшно разлагалось низшее сословие. Я замечал это каждые два года, когда приезжал из-за границы. В семидесятых годах мужики еще были отличные. Крепостное право они и не вспоминали - им его напомнили позднее, искусственно. В восьмидесятых годах было уже много хуже, а в девяностых совсем никуда. Главное, три четверти пили. Все пропивали. Помню, приехал я в Тверь, вечером страшно было смотреть, что делалось! Все эти телеги скакали домой, и все было полно бабами и мужиками - пьяными. Ужасно пили. - Но ведь Россия шла к необычайному расцвету в царствование Александра III и в последнее царствование,- говорил И. А. - Да, да...- соглашался Неклюдов, - и ведь в 1911 году государь мне лично сказал: помните, Неклюдов, войны у нас не может быть до 1918 года. Это он мне сказал лично, а уже было ясно - мы в это время изо всех сил старались завязать дружественные отношения между Болгарией и Сербией - что они соединятся и пойдут против турок... И к чему была нам эта Сербия! Один романтизм и больше ничего. [...] 1 августа Вчера кончена 4-я книга "Арсеньева". Кончив ее, И. А. позвал меня, дал мне прочесть заключительные главы, и потом мы, сидя в саду, разбирали их. Мне кажется, это самое значительное из всего того, что он написал. Как я была счастлива тем, что ему пригодились мои подробные записи о нашем посещении виллы Тенар! 2 После окончания он как-то ослабел, как всегда, и вдруг сказал: - Вот кончил и вдруг нашел на меня страх смерти... Теперь вопрос: что запоет редакция Современных записок и, главное, Вишняк, получив описание Вел. князя Ник. Ник. в гробу? 14 ноября Вчера, кажется, что-то поняла в Мережковских. Мы сами наивны, когда удивляемся, что они не чувствуют высокой красоты "Арсеньева". Или этот род искусства просто чужд им и оттого никак не воспринимается ими или даже воспринимается отрицательно. Был разговор по поводу Сологуба, о котором кратко, но весьма для него невыгодно написал И. А. в прошлом фельетоне. Защищая род искусства, в котором действовал Сологуб, Мережковский сказал: - Вы можете любить или не любить, но вы должны признавать, что, кроме вашего искусства, натуралистического, есть и другой род. В нем действуют не действительные фигуры, а 1 А. В. Неклюдов - бывший русский посол в Мадриде. 2 Вилла Вел. князя Николая Николаевича. символы, что может быть даже и выше первого. Для вас "манекены"? Но ведь и Дон Кихот манекен! А у Ибсена нет ни одного живого лица. А весь Гоголь такие манекены. Но я не отдам одного такого гоголевского манекена из "Мертвых душ" за всего вашего Толстого! А Гамлет? Разве живое лицо? Зинаида Николаевна была мила, насколько это возможно для нее. За столом вскрикивала как капризная девочка, любимица в доме, приставляла лорнет к глазам и тянула; "Что это там? Володя! Дайте же мне этого... Налейте же мне белого..." или вдруг кричала, требуя, чтобы угощали чем-нибудь И. А.:  перейти в каталог файлов | Образовательный портал Как узнать результаты егэ Стихи про летний лагерь 3агадки для детей |