Качели. Конфликт элит или развал Р.... Сергей Кургинян качели конфликт элит или развал России

его в принципе преодолеть — это открытый вопрос. Но на каком-то этаже социальной иерархии оно в каких-то формах всегда преодолевается. Нельзя создать систему, в которой все на свете только дифференцируется. Где-то дифференцируемое должно интегрироваться. От того, где и как оно будет интегрироваться, зависит судьба человечества в XXI веке. Узкая специализация должна преодолеваться. Иначе иронические пассажи Козьмы Пруткова («специалист подобен флюсу») превратятся в катастрофу потери управления самоусложняющейся реальностью.
Есть управленцы. И есть то, чем они управляют. Предположим, что они управляют Россией.
Россия как объект, которым они управляют, делится на миллионы частностей. И каждый отдельный управленец осуществляет управление одной из этих частностей. Но кто управляет целым? И можно ли собрать целое из этих частностей? Мне скажут, что целым управляет президент России, который отвечает за все. Но президент России не суперкомьютер и не Солярис. Он человек. Так кто же отвечает за целое?
Чтобы ответить на подобный вопрос, надо мучительным для многих образом расчленить неправомочно сросшиеся понятия «управление» и «власть». Управление начинается там, где происходит дифференциация. Власть начинается там, где происходит интеграция.
Итак, управленец (чиновник, бюрократ, технократ) отвечает административно, то есть
ДИФФЕРЕНЦИАЛЬНО. Власть же в целом («класс»), а также представители класса, отвечают политически, то есть ИНТЕГРАЛЬНО. Хотелось бы, чтобы осталось место и для высшей ответственности — метафизической, экзистенциальной, исторической, моральной, социальной. Но политическая ответственность для класса неотменяема ни в каком случае.
Видите ли, «за культуру отвечает министр культуры, а за информацию — министр информации. Конкретный же работник, занятый безопасностью, отвечает только за порученный ему сектор работы»…
Знаете, как классики это называли? «Формально правильно, а по существу издевательство».
«В ДИФФЕРЕНЦИАЛЬНОМ плане все правильно, — скажем мы в ответ на такие, по сути своей глубоко чиновные, рассуждения об ответственности. — А в ИНТЕГРАЛЬНОМ (то есть политическом) плане это абсолютная чушь».
Между тем, для того, чтобы «чекизм» существовал как политическое явление (кого он интересует в любом другом смысле?), он должен выйти за ДИФФЕРЕНЦИАЛЬНЫЕ РАМКИ. За рамки отчуждения как такового. Выйти в совсем другое пространство, туда, где находятся по- настоящему серьезные целостности: История… Класс… Судьба… Страна… Элита… Народ…
Наконец, ИГРА… Так дозрел ли «чекизм» до того преодоления отчуждения, без которого властный субъект невозможен? И как получить ответ на такой вопрос?
Пока адресат подобного вопрошания мучается («чи дозревать, чи ни»), стремительно нарастает не только историческая ответственность. Нарастает еще и вызов Игры.
«Ты звал меня на ужин? — спрашивает Командор в «Каменном госте». — Я пришел».
«Вы хотели открыться, войти в наш мир? — говорят представителям нашей элиты изощренные международные субъекты, ведущие Большую Игру. — Входите, милости просим! Вы в наш мир… если сможете… МЫ ЖЕ — В ВАШ "НАИВНЯК"».
Как я отношусь к поиску конкретных связей между конкретным работником, участвующем в конкретном конфликте (мелком, «мебельном», или даже более крупном), и игровыми сущностями
(всякими там «триадами», «якудзами», «драконами», «медельинами», «кали» или еще более крупными сущностями)? Как к полной и стопроцентной конспирологической галиматье. Я могу эту галиматью анализировать в качестве информационных мифов. Но я никоим образом не солидаризируюсь с подобной конспирологической дурью.
Конкретный работник может быть абсолютно честен. И абсолютно детерминирован в плане своих мотиваций какой-нибудь позитивной задачей или просто выполнением должностных обязанностей.
Но это не значит, что рядом с ним не вьется Игра. Нельзя бросаться из крайности в крайность.
И противопоставлять конспирологическим мифам — описания, взятые взаймы из фильмов эпохи развитого социализма.
Ты можешь быть абсолютно чужд Игре и совершенно не заниматься ею. НО ЭТО НЕ
ЗНАЧИТ, ЧТО ИГРА НЕ БУДЕТ ЗАНИМАТЬСЯ ТОБОЙ… БУДЕТ, БУДЕТ! ОНА БУДЕТ
ВРЫВАТЬСЯ ВНУТРЬ ТВОЕЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ И МОТИВАЦИИ, ТРАНСФОРМИРОВАТЬ ВСЕ
НА СВЕТЕ — СМЫСЛЫ, ЛОГИКУ, СОЦИАЛЬНЫЕ РОЛИ.

Большая Игра использует любой элитный конфликт, в том числе те, которые я подробно анализирую. ИСПОЛЬЗУЕТ! Кто только об этом не писал! Гессе и Борхес, Бжезинский и Киплинг
(Great Game в романе «Ким» и других романах), теоретики Франкфуртской школы и постмодернисты, специалисты по оргоружию и управляемому хаосу…
Это неотменяемый фатум Игры.
Мы открылись и уже не закроемся. Игра приобретает все более масштабный и зловещий характер. Не играть нельзя. Можно только проигрывать Игру или выигрывать.
Таков масштаб вызова. Ощущает ли это сегодняшний властный класс (он же — элитный субъект)?
Прежде всего, мы должны понять — класс ли это? Субъект ли это, пусть даже и находящийся в становлении? Наличествует ли хотя бы мощное «социальное тело» как предпосылка субъектности?
Или же все это рассыпается подобно всем другим социальным общностям?
Нужно не осуждать и не прославлять пресловутый «чекизм», а тестировать. Нужны тесты на властную (макросоциальную и политическую) состоятельность. Если класс созрел (или созревает), то он хотя бы воспротивится саморазрастающейся войне в собственных рядах (в которой борются уже и не ведомства даже, а начальники управлений со своими замами).
Понять социальную природу явления, называемого «чекизм», — наш интеллектуальный и гражданский долг. А может, и нет никакого макроявления, а есть только диффузный шлейф, порожденный кометой под названием «Путин»?
Но даже если это только диффузный шлейф (а я-то так не считаю), почему вокруг него кипят такие страсти? В чем Игра? И чья это Игра? Кто-то конструирует врага для того, чтобы… чтобы что?
Чтобы не дать стране выкарабкаться, отсекая ее от неких, может, и не симпатичных, но мобилизационных альтернатив? Ведь уже отсекали так страну от определенных альтернатив в 1986–
1987 годах, дискредитируя номенклатуру и проклиная «сталинщину». «Чекизм» — это «сталинщина-
2»? А все мы герои романа «Двадцать лет спустя»?
В предыдущей части романа главными героями были не отдельные лица, а социальные и психологические качества. НАИВНОСТЬ… СОН НА БЕГУ…
Во сне элита проиграла империю. По наивности общество подыграло тем, кто страстно жаждал этого проигрыша.
Повторения не должно быть! Вот в чем нерв этого моего сочинения.
Здесь у нас туманы и дожди,
Здесь у нас холодные рассветы.
Здесь на неизведанном пути
Ждут замысловатые сюжеты…
Сюжеты, которые я буду дальше описывать, сами по себе, может, и не очень замысловатые.
Но Игра их заколдовывает, присваивает им иное — очень замысловатое — качество.
И нам надо научиться это качество понимать. Если мы хотим, чтобы рассветы и дожди были не только «здесь», но и «у нас»… Чтобы эта самая «надежда — мой компас земной» не оказалась лишь наивной прелестной затравкой к знаменитому «оставь надежду, всяк сюда входящий».
Кому-то эти многомерные игры по саморазвивающимся нелинейным стохастическим правилам интересны сами по себе. А кому-то просто жаль всех этих «туманов», «дождей» и
«рассветов». А также всего остального. И неужели же у нормальных мужиков, живших не за тридевять земель, а здесь, на нашей земле, певших про эти туманы, дожди и рассветы, шедших по трудному (и в целом все-таки воинскому) пути — НЕТ ДАЖЕ ЭТОГО ЭЛЕМЕНТАРНОГО
ЧУВСТВА ЖАЛОСТИ? А также того, что может переплавить это чувство в волю к победе? Ведь побеждали же…

Хищники оживляются, почувствовав запах крови. Самые разные хищники. Как обыкновенные
(например, акулы), так и метафизические (зачем иначе приносятся кровавые жертвы?). А есть еще и хищники социальные. Не зря ведь говорили — «акулы империализма».
Запах элитного конфликта как запах крови. На солнечной полянке в очаровательном лесу — две березки. К ним привязаны веревки. На веревках дощечка… КАЧЕЛИ. Но вот подул ветер.
Качели закачались, и все изменилось. Зловеще изменился сам лес. Березки превратились в ядовитые тропические деревья. Все оказалось заполнено какими-то хищниками. Все завыло. А на вой откликнулся ветер. Качели закачались сильнее. И все еще больше преобразилось. Стало еще более зловещим и незнакомым. Вот что такое КАЧЕЛИ. И вот что такое Игра, спешащая на их зов.
И забыть по-прежнему нельзя,
Все, что мы когда-то…
Так можно или нельзя забыть-то? Можно или нельзя позволить состояться этому самому
«двадцать лет спустя»?
Часть 1
ПРЕДМЕТ И МЕТОД
Глава 1. Телеология — или о том, зачем нужна теория элит
Советская элита… Ее функциональная специфика, структура, системные свойства, принципы функционирования в социуме… Ее генезис, самовоспроизводство… Степень ее вписанности в мировые элиты…
Мог ли кто-то обсуждать в СССР такую тему, например, в 70-е годы XX века?
Любой, кто жил в советском обществе, а также тот, кто хоть как-то ознакомился с феноменом советского общества по серьезной литературе, должен будет признать, что эту тему в указанный период официально обсуждать было нельзя. Потому что официальная идеология предъявляла образ советского общества, в котором элиты нет и не может быть. А есть, напротив, нечто несовместимое с феноменом элиты. Что же именно?
В крайнем случае речь шла об антиэлитарности. То есть о руководящей роли социальных низов (рабочего класса и вступившего с ним в союз трудового крестьянства). Тот крайний случай был к концу 70-х годов аккуратно превращен в нечто более умеренное и еще менее вразумительное.
В какое-то «общенародное государство». Но подобная трансформация лишь заменила антиэлитарность («не элита, а низы — соль земли!») внеэлитарностью («есть социально однородное общество и нечего говорить об элитах!»).
Итак, ни раннесоветская (категорическая и потому в чем-то все-таки внятная), ни позднесоветская (уклончивая и абсолютно невнятная) доктринальность не предполагали наличия элиты в советском обществе.
Но как вы можете обсуждать любой феномен (в том числе и феномен элиты) в условиях, когда официальная доктрина отрицает наличие подобного феномена? Только подрывая официальную доктрину! И это при том, что подрыв доктрины в обществе советского типа фактически равносилен подрыву власти. Назовите советское общество закрытым или идеоцентрическим… В любом случае, это общество, в котором правит одна партия. И правит она в силу наличия у нее определенной идеологии. Идеология отрицает наличие элиты. Вы начинаете обсуждать элиту… Подкоп под власть налицо.
Это не специальный советский маразм, как кажется многим. Это неизымаемое функциональное свойство определенных систем. Церковная доктрина санкционировала любые обсуждения системы Птолемея. Но она не позволяла подкапываться под эту систему какому-то
Галилею. Потому что такой подкоп под частную (астрономическую) систему грозил всей идеологической доктрине. А значит, и порожденному доктриной регламенту. А поскольку на регламенте держится власть, то и власти.

Если кто-то считает, что этот казус преодолен открытыми демократическими обществами, то он глубоко заблуждается. Там есть свои табу, свои системные запреты, свои принципы превращения иномышления в инакомыслие, а инакомыслия в ересь.
Итак, начав в СССР в 70-е годы говорить о советской элите, вы становились инакомыслящим.
То есть опасным еретиком. То есть врагом. А как только вы становились врагом, с вами надо было бороться.
А как можно с вами бороться? Загнав вас в глубокое внутреннее подполье и лишив возможности излагать свою позицию публично. Предположим, что вы с этим не соглашаетесь. И пробуете обсудить такую позицию публично. Вы создаете кружок… Что он обсуждает? Тексты — а что еще? В противном случае, он толчет воду в ступе. Что и так делают все на партсобраниях. Вы написали текст и ознакомили с ним членов кружка. Потом члены кружка, возражая вам, написали ответный текст. Еще один шаг — даже не шаг, а шажок — и вы становитесь диссидентом. Например, вы напечатали тексты на машинке и собрали их вместе. Получился журнал. Вы начали знакомить с ним друзей. Всё! Вами сразу же начинают интересоваться «компетентные органы». И тут все зависит от того, как эти органы себя поведут.
Есть несколько возможных сценариев их поведения.
Сценарий № 1. Они начнут вас мягко опекать. Посадят в какой-нибудь закрытый институт
(или закрытый отдел какого-нибудь открытого института), где вы худо-бедно будете что-то писать на интересующую вас тему, но для органов. Это очень удачный случай! Прямо скажем, невероятно удачный.
Сценарий № 2. Органы начнут вас опекать иным способом. Попросту они вас завербуют. И тогда все, что вы пишете и говорите, это не суть вашей деятельности, а предлог для выявления политически неблагонадежных лиц, решивших присоединиться к вашему начинанию. Что? Вы честный человек? Вам это претит и вы отказываетесь? Тогда реализуется еще более жесткий сценарий.
Сценарий № 3. Вас сажают в тюрьму или психушку.
Есть еще сценарии? Есть.
Сценарий № 4. Вас вынуждают уехать за границу. С обязательствами перед органами
(наиболее частый случай) или без оных.
Других сценариев не было.
Перефразируя общеизвестное, «пятого не дано».
Что из этого вытекает?
Оказавшись под мягким контролем органов (сценарий № 1), вы будете изучать элиту постольку, поскольку это надо органам. Например, вы будете для них писать какие-то закрытые записки в пределах, строго заданных их регламентом.
Оказавшись под жестким контролем органов (сценарий № 2), вы не исследовательской деятельностью будете заниматься, а суррогатом оной. Вы рухнете не только морально, но и интеллектуально.
Сев в тюрьму (сценарий № 3), вы перестанете заниматься исследованиями и займетесь либо тяжелым физическим трудом, либо (если вам повезет, а за везение в тюрьме всегда надо платить) будете санитаром… или библиотекарем. Но не исследователем элит.
А вот если вы уезжаете за рубеж (сценарий № 4) — тогда другое дело. Тогда (если у вас есть запал, способности и вам повезло) вы становитесь советологом. И начинаете работать в западных научных центрах, изучающих советское общество. Изучение советского общества в подобных центрах вообще тесно сопряжено с деятельностью западных спецслужб. Поскольку для Запада СССР
— это не член Совета Безопасности ООН и не партнер по глобальной безопасности, а враг № 1. Этот статус врага № 1 зафиксирован в официальных документах. А в крайнем случае (тоже, между прочим, официально) к этому статусу добавлены еще и «джихадистские» директивы.
Что такое «СССР как империя зла»? Разве это не призыв к тем или иным формам джихада?
Пусть «холодного», но джихада? Вопрос в том, может ли джихад быть холодным? Но в любом случае ясно, что партнерским образом строить отношения с «империей зла» нельзя. Ведь ни президент Рейган, заявивший об СССР как об «империи зла», ни те, кто предложил ему этот специфический образ (как известно, заимствованный у Толкиена), отнюдь не чурались религиозного пафоса. И не просто пафоса, а идеи «крестового похода» (по сути — того же джихада). А как иначе?
Где «империя зла» — там и «император зла». То есть дьявол. А где дьявол — там не договариваются.

Итак, вы начинаете заниматься на Западе какой-то (пусть даже самой невинной) советологией.
Чуть раньше или чуть позже к вам подходят и говорят: «СССР — дьявол. Мы боремся с дьяволом.
Вы что-то знаете о дьяволе. Помогите нам в этой борьбе».
Если вы отказываетесь, то попадаете в очень сложное положение. А если при этом вы советский эмигрант, то положение будет не просто сложным, а катастрофически сложным. Вас могут назвать агентом КГБ, могут… Мало ли что еще в таких случаях могут.
А если вы соглашаетесь, то так или иначе интегрируетесь в мир западных спецслужб. Тут весь вопрос — как именно. Интегрироваться можно прямо или косвенно. Главное — что не интегрироваться нельзя. Если вы не хотите интегрироваться, то не занимаетесь советологией. Вы занимаетесь музыкой, Средними веками, Античностью, классической филологией, египтологией и так далее.
Косвенная интегрированность осуществляется через научные центры, сохраняющие номинальную академичность. Этим центрам делаются соответствующие запросы. Стать автором ответа на такой запрос — престижно. Для этого совершенно не обязательно, образно говоря, надевать погоны, или оказываться в иных обязательных отношениях со спецслужбами. Если к вам обращаются часто, то вы должны гарантировать конфиденциальность ваших ответов. Это тоже не слишком обременительно.
Но такие формы интегрированности возможны только если вы занимаетесь общей
(желательно совсем общей) советологией. Например, советской литературой. Или живописью. Вас все равно будут чуть-чуть «отдаивать». Спрашивать, как подкопаться под Шолохова, например. Но именно чуть-чуть. Если вы занимаетесь советской экономикой или советским обществом, то
«отдаивать» будут больше. Если вы занимаетесь советской армией — то еще больше.
Но даже в этом случае вам может повезти, и осуществляемая по отношению к вам опека будет носить косвенный характер.
А вот если вы советолог, занимающийся советской элитой, то между вами и спецслужбами возникнет совершенно другой формат отношений. Качественно другой! Опека перестает быть косвенной и становится прямой. В сущности, это уже не опека. Это служба. И вы сами виноваты.
Ибо по своей воле занялись не экономикой, не культурой, не историей, даже не общей социологией. Вы занялись специальной социологией — социологией элиты. Это ваш ответственный выбор. Осуществив его, вы берете на себя все следующие из этого издержки.
Прежде всего, вы оказываетесь на особом (мягко говоря, отнюдь не лучшем) счету в академическом комьюнити. Связано ли само это комьюнити со спецслужбами или нет — другой вопрос. Оно связано косвенно. И потому респектабельно. И оно понимает, что раз вы этим занялись
(и, не дай бог, преуспели), то вы связаны со спецслужбами не косвенно, а иначе. Но пожалуй, даже не это главное.
Для западной социологии теория элит — это не вполне респектабельная теория. Конечно, таких ученых, как Питирим Сорокин, с порога отбрасывать не удается. Превратить их в ополоумевших конспирологов, занятых теорией заговора, достаточно трудно. Но западный ученый панически боится оказаться не только на абсолютно зачумленной территории «теории заговора», но и на смежных с нею территориях. Питирим Сорокин очень уважаем… «но, знаете ли, что-то тут отдаленно напоминает что-то, отдаленно напоминающее нечто нехорошее». Это первая причина, по которой теория элит не в почете.
Вторая причина почти столь же «фобична». Хотя речь идет чуть-чуть о другом. Ряд теоретиков элиты (Моска, Парето) в какой-то степени выразили симпатию к фашизму. А дальше та же самая пугливая псевдологика: «Они соприкасались с фашизмом. Мы соприкоснемся с ними. Нас соприкоснут с фашизмом». Западное академическое сообщество состоит отнюдь не из Джордано
Бруно. А нынешняя «инквизиция хорошего тона» по сути своей ничуть не менее беспощадна, чем та, которая сожгла этого бескомпромиссного искателя истины.
Конечно, заниматься на Западе советской элитой можно с большим успехом, нежели элитой западной. Потому что это чужая элита. И элита «бредовой страны», где все может быть. Как медведи на улицах, так и элита.
Заниматься же своей элитой почти нельзя. Потому что — можете себе представить? — на
Западе ее тоже нет. Точнее, на Западе есть доктрина, согласно которой ее быть не должно.

Была она, элита эта, в нехорошие времена так называемого закрытого (то есть нехорошего) общества. А потом ее «съело» открытое (хорошее) общество (смотри Поппера). И она, элита эта, приказала долго жить. А те, кто это отрицает, так или иначе причастны теории заговора.
Характерно, что западная наука не поощряет изучение элиты не только в своем обществе (в конце концов, оно хорошее и открытое), но и в чужих обществах (в том числе явно закрытых). Не слишком это респектабельное занятие — изучать какие-то там кланы, ордена (исламские или другие). И даже мафии. Почему это нельзя изучать — совсем уж необъяснимо. Но каждый, кто взаимодействовал с западными интеллектуалами, согласится с правотой моих утверждений. А согласившись, должен будет спросить себя, почему это все так. И ответ тут будет один: ЭЛИТА
ВООБЩЕ НЕ ЛЮБИТ, КОГДА ЕЕ ИЗУЧАЮТ И это главный принцип, с которым должны ознакомиться все, кто хочет заниматься таким неблагодарным делом, как фундаментальная (и уж тем более прикладная) теория элит.
ЭЛИТЫ ПО ОПРЕДЕЛЕНИЮ НЕ ЛЮБЯТ ЭЛИТОЛОГОВ.
Не любят их вообще, чем бы они ни занимались — своими или чужими элитами. Потому что сегодня они занимаются чужими, а завтра займутся своими. Ведь одно перетекает в другое.
Зачем элитному закрытому игроку (если он есть) нужно, чтобы его изучали? Это как-то очень обидно и совсем не с руки. И потому гораздо легче пригвоздить любого исследователя, занятого этим вопросом, к позорному столбу конспирологии (теории заговора). И иногда кажется, что столб этот для того и создан, чтобы вкупе с неадекватными конспирологами (если их нет, откуда возьмется позорный столб?) подвергать поруганию и совершенно адекватных, но неудобных исследователей, занятых неудобными вопросами.
Итак, даже на Западе вы, как советолог, отнюдь не обязательно должны получить необходимые вам ресурсы (финансирование, иного рода социальные санкции) на исследование советской элиты. Но если уж вы их получили, то с одной целью: разрабатывать аналитический аппарат и другие «средства познания» для политической разведки в отношении врага. Причем не абы какого врага, а врага № 1. Получив санкцию на исследование элиты врага № 1, вы тем или иным образом оказались интегрированы не просто в разведсообщество, а в его «святая святых».
Ибо политическая разведка (а зачем еще заниматься элитами врага № 1?) — это всегда
«святая святых». Как советолог, занятый элитой, вы на Западе можете быть нужны только ей. Войти в нее крайне трудно. Но если уж вы вошли в нее, то только тем способом, который описан знаменитой советской спецслужбистской присказкой (на самом деле носящей абсолютно интернациональный характер): «Закон у нас один: вход — рубль, выход — сто».
Можно назвать ряд имен диссидентов, уехавших на Запад и сумевших стать подобными исследователями советской элиты. Наиболее известное имя — Авторханов (теория советской номенклатуры), чуть менее известное — Каценеленбоген (теневая экономика СССР). Есть и другие имена. Они сделали свой выбор. Он был мотивирован их ценностями.
Мои мотивы и ценности имели кардинально иной характер. Но побудили меня к сходным занятиям. Причем на территории СССР, совсем мало приспособленной для такого рода специализации.
Да, заниматься советской элитой в СССР было почти невозможно. Но я сделал все для того, чтобы воспользоваться этим «почти». Не люблю мемуаров и потому не буду рассказывать о деталях, позволивших осуществить такое «почти». Пройти нужно было буквально по лезвию бритвы. Ну, так я и прошел. Оглядываясь назад, — искренне недоумеваю, как это могло получиться. Но — получилось. Это «получилось» складывалось из тысячи частных человеческих выборов. Ошибись я хоть при одном из этих выборов… Сдвинься на миллиметр в сторону диссидентства или номенклатурного советского карьеризма… Поступи в другой вуз… Столкнись с другими представителями старшего поколения… Займись публицистикой, а не театром…
Занятия театром, к примеру, оградили меня от лобовой политизации осуществляемых элитных исследований. Я копался все же в основном не в смертельно опасных нюансах чьих-то биографий
(хотя и в этом тоже), а в иного типа нюансировках. Они касались тонких культурных различий внутри советской элиты (специфики тех или иных субкультур, функционирования контркультуры, логики смысловых конфликтов, соотношения интеллекта и власти). Решив создать особого рода театр, влияющий на сознание советской постиндустриальной элиты, я всецело отдался этому занятию. И мог всего лишь дополнительно к нему вести философский кружок при театре. Это «всего лишь», видимо, и стало тем балансиром, который позволил мне не потерять некое равновесие в условиях, когда его было почти невозможно не потерять.

Я хотел создать театр особого типа и не хотел ничего другого. Я не хотел печатать самиздатовские журналы, не хотел прислоняться к нашим органам или иностранным посольствам, не хотел… В общем я много чего не хотел из того, что полагалось делать тогда. Может быть, потому и не потерял равновесия, идя по лезвию этой самой (отнюдь не только оккамовской) бритвы.
К середине 80-х годов я и мои сподвижники создали тогда еще неформальный, но вполне респектабельный (неконфронтационный и одновременно независимый) клуб, в котором темой
«Элита в советском обществе» занимались помногу, для души, научно — и отстраненно. Об отстранении скажу чуть ниже.
В начале оговорю, что самое трудное было найти тех, кто захочет заниматься таким делом научно. То есть строго, сухо, без «тараканов». И при этом будет понимать, что никаких шансов на официализацию этих занятий (а значит, на социализацию себя и своего начинания) нет и не может быть, поскольку царствует советская доктринальность. Так этих шансов и не было, пока она царствовала. А потом она начала рушиться. Отнюдь не с нашей помощью. Мы-то, напротив, стали ее защищать. А она — отпихиваться. А мы — напрашиваться: «Ребята, вы же не одни завалитесь, вы страну завалите! Жалко ведь! Глобальная катастрофа».
«Ребята» были разные. Кто-то и впрямь остро переживал возможность потерять страну. Кто- то рассчитывал, что с нашей помощью можно удержаться у власти. Кто-то уже вообще ни на что не рассчитывал, а просто открывал закрытые ранее социальные двери, поскольку их стало положено открывать (как-никак перестройка, обновление, новые отношения с интеллигенцией, рекомендуемое начальниками преодоление идеологических шор и так далее).
Как бы там ни было, наши занятия советской элитой постепенно приобрели официальный характер. По поводу нашей — ранее неформальной — организации был выпущен ряд высоких правительственных постановлений. Нам были предоставлены возможности исследования, вытекающие из этого статуса (поездки в «горячие точки» с научными и политическими полномочиями и так далее). Мы стали больше понимать, точнее прогнозировать, развивать метод, вырабатывать возможные антикризисные решения. Но, пока мы их вырабатывали, изучаемая нами элита своими судорогами развалила страну. И не просто развалила. Развал породил регресс в каждой части распавшегося СССР. В том числе и в той части, которая превратилась в «демократическую
Россию, освободившуюся от власти жуткого коммунизма».
Эта самая «освободившаяся от самой себя» территория стала зоной культурного провала, перерождения, регресса и… и чудовищной элитарности. Вместо доктринального табу на «элитную»
(очень непростую!) тему возникло диаметрально противоположное. Все стали называть себя элитой.
Всё стало кричать об элитарности. Особый парадокс ситуации состоял в том, что кричавшие об элитарности называли себя одновременно демократами (ни в одном другом обществе подобного произойти не могло). Потом словечко «элитное» расползлось и превратилось во всепроникающую пленку грязи, налипшую на новое бытие (элитные коттеджи, элитные магазины, элитные журналы, элитные клубы, элитные проститутки…).
В этой новой реальности надо было самоопределяться. И это было непросто. Мне удалось убедить какое-то количество единомышленников в том, что наши исследования по элитам могут иметь значение для будущего России. Не «демократической» и «избавившейся от коммунистической порчи», а России как таковой. Что нужно продолжать заниматься этими самыми элитами вопреки всему, и в чем-то даже наступая на горло собственной песне.
Зачем? Ответить на вопрос можно только исходя из предыстории. А именно — из причин, побудивших меня обратиться к этой (неблагодарной и небезопасной) теме еще в советский период.
Человек обычно занимается тем, что для него притягательно. Положа руку на сердце, могу сказать, что это не мой случай. Я не хотел входить в элиту. Я не люблю элитарность. Я крайне болезненно воспринимаю нынешнюю российскую маниакальную псевдоэлитность, доходящую до скверного анекдота. Сначала элитные машины и квартиры… Потом элитный паркет… Потом элитные унитазы… Хуже всего, что с этим скверным анекдотом надо как-то сочетаться. На нынешнем языке это называется «соответствовать». А как же? «Элитное консультирование»… Не имел и не имею ничего против той идеи, которая бросила вызов всей и всяческой элитарности. Более того, затертое в советский период содержание этой идеи начинает иначе проступать сквозь пакости постсоветского скверного элитного анекдота.
Еду я недавно в этой самой «элитной» машине… И мой водитель походя с ехидством бросает:
«Ну, как же, как же! Разрушим до основанья…» Я с любопытством спрашиваю: «А вы помните, что там обещали разрушить?» Установив, что человек не помнит (почему бы ему помнить-то, когда так

все из памяти выбивают?), я говорю: «Мир насилья! Там обещали разрушить мир насилья.
Предположим, что это невыполнимое обещанье. Но разве это не благородно — мечтать о том, чтобы мир насилья рухнул? А вы что, хотите мир насилья для своих детей и внуков? И что плохого в том, что только великая армия труда будет владеть землей, а паразиты — никогда? А вы хотите, чтобы паразиты землей владели?»
Да, по дороге к разрушению мира насилья было совершенно невероятно много насилия. Но какая великая идея свободна от этого? Где этого насилия не было? Во Французской революции? В
Английской? В войне между конфедератами и федератами в США? Не в насилии дефект идеи…
Дефект в другом… В том, что неясно, где у этого мира насилья основание, которое надо разрушить.
Никто еще не попробовал как следует в этом разобраться. И удары наносятся не по основанию. Ну, никак не по основанию. И нельзя нанести эти удары по основанию, не разобравшись, что такое человек. Может, он и является основанием? Хочется верить, что это не так. Но кто знает?
Пока что все удары по миру насилья приводят к обратному результату. Это не значит, что надо любить мир насилья. Нужно быть не более покладистыми, а более умными. И искать, искать это самое основание.
Удар же по тому, что кажется, но не является основанием, — порождает воспроизводство этим самым задетым, но неуничтоженным основанием еще более уродливых зданий. Те, кто пел цитируемую мною великую песню, думали, что избавят мир хотя бы от элитарности. А породили советскую номенклатурную элитарность, которая, по моему убеждению, являлась особо бесперспективной. Эта бесперспективность не имеет ничего общего с приписываемыми советской элите демоническими качествами. Напротив, благопристойность и умеренность большей части этой элиты сейчас абсолютно очевидны. Особенно на фоне нынешнего гиперэлитарного беспредела.
Советские элитарии жили достаточно скромно. А многие — так почти аскетично. Конечно, была коррупция. Где ее нет? Но разве тогдашнюю коррупцию можно сравнить с нынешней? Нет, не в оргиастическом потреблении была вина советской элиты, полностью ответственной за гибель
СССР. Не тяга к роскоши привела к ее загниванию, превратившемуся в общесоветскую гангрену. Но что тогда?
Отсутствие профессионализма? Пожалуй, нет. По крайней мере, не это имело решающее значение. Но что же?
Духовная и социальная ложь. Идеология декларировала отсутствие элиты. А элита формировалась. И нужно было каким-то образом прятать факт этого формирования от общества.
Именно эта игра в прятки придавала формирующейся элите всю совокупность качеств, предопределивших крах СССР. Коммунистическая идеология вообще не нашла ответа на проблему элитогенеза. Неизвестно, может ли быть такой ответ в рамках данной идеологии. Особенно же в условиях пресловутой «победы социализма в отдельно взятой стране». Но если ответ и существует, то в той идеологической сфере, которая была изъята из доктрины уже в 20-е годы.
Наверное, возможен, условно говоря, монашеский или орденский принцип формирования элиты, адекватной коммунистической идеологии. Но нет монашеской аскетической социальности вне порождающей монашество метафизики. Даже если Сталин и говорил о партии как об ордене меченосцев, то он лукавил. Ордена не было. И не могло быть, поскольку метафизический потенциал идеологии был сведен к нулю тем же Сталиным.
Замени он идеологию и принцип элитогенеза — страна была бы спасена.
Дострой он идеологию и введи в соответствие с достроенным все тот же принцип элитогенеза
— страна, опять-таки, была бы спасена.
Но все оказалось брошенным в узкую и абсолютно бесперспективную щель… С одной стороны, невозможность никакого последовательного квазимонашеского аскетизма. С другой стороны, невозможность полноценного элитогенеза, основанного на открытом предъявлении принципа привилегий.
В результате сформировалась мещанская псевдоэлита. В меру пристойная, в меру алчная, в меру гедонистическая. Элита может быть очень разной — даже субкриминальной — и при этом эффективной. Но она не может быть мещанской. Мещанские добродетели заслуживают всяческого уважения. Но до тех пор, пока они обитают в своей, мещанской же, социальной нише. А вот за ее пределами они страшным образом трансформируются. И все произошедшее с СССР является следствием такой трансформации.

Мир насилья разрушили не до основания. Ибо неизвестно, где у него основание (у Данте по этому поводу одно мнение, у Лютера — другое). Не разрушив этот мир до основания (а еще надо доказать, что что-то можно было построить после абсолютного разрушения), соорудили на месте поврежденного некий паллиатив. Благопристойный и в чем-то очень симпатичный, но слабый.
Паллиатив всегда слаб. Однако внутри каждой слабости есть особо слабая точка. У этого паллиатива особо слабой точкой была паллиативная мещанская псевдоэлитарность.
Так, значит, мир обречен на элитарность? Не знаю. Я не берусь обсуждать эту проблему в общем виде. И почему-то верю, что когда-нибудь общество все же освободится от элитарности. Что глобализм с глобальной отчужденной элитой, неизбежно представляющей собой ту или иную разновидность пресловутой «железной пяты», не есть роковая предопределенность.
Можно обсуждать условия, при которых такое освобождение осуществимо. А также тенденции, делающие освобождение невозможным. Но это предмет другого исследования.
Здесь же я только хочу указать на очевидное для меня обстоятельство. На то, что советский эксперимент провалился именно в силу бесперспективности встроенных в него механизмов элитогенеза. Жизнь и смерть СССР зависели от того, можно ли было исправить имеющиеся механизмы. Но их исправление требовало и понимания сути реальных процессов формирования элиты в реальном же обществе, и возможности влиять на эти процессы.
Я хотел и понимать, и влиять. Потому что знал, что без такого понимания и влияния потеряю страну. Существовавший элитогенез работал на разрушение. Формируемый им тип элиты был несовместим с жизнью гигантской сверхдержавы, предъявляющей альтернативный глобальный проект.
Я давно уже назвал этот тип элиты «антиэлитой» или «превращенной элитой». Средой, в которой произошел подобный элитогенез, была доктринальная анти- или внеэлитарность. Вчерашние представители рабочих и крестьян, попадая наверх, стремительно перерождались. Возникал особый социальный гибрид. Происходила «негативная конвергенция» худших принципов поведения представителей социального «верха» и социального «низа».
Такое перерождение предсказывалось многими теоретиками. Возможность перерождения обсуждалась на ранних партийных дискуссиях. И продолжала обсуждаться вплоть до конца 20-х годов. Вот один из фрагментов такого обсуждения: «Оторванная от широких масс партия может в лучшем случае погибнуть в неравном бою. А в худшем… Скажете — сдаться в плен? В политических битвах в плен не берут. В худшем она предаст интересы породившего ее класса». Ну, так и предала!
Но о каком отрыве от широких масс идет речь? Увы, диссиденты, которые иронически пародировали революционную песню: «Вышли мы все из народа. Как нам вернуться назад?», — били в самое больное место советской системы. Вышедший из народа номенклатурщик уже никогда не мог вернуться назад. Система инструкций, узаконившая само понятие «номенклатура»
(«номенклатура ЦК КПСС» и так далее), предопределяла пожизненное вращение номенклатурщика в высшей страте советского общества. Тем самым система превращала высокого управленца из «слуги народа» (декларируемая норма) в члена особого политического класса (социальная реальность).
Управленец подобного типа постоянно должен был оперировать декларируемой нормой, то есть лгать. Ложь истачивает душу, как ржавчина. Управленец начинал ненавидеть ложь. Может быть, вначале — именно как ложь. Но вскоре он начинал ненавидеть норму как таковую. То есть всю свою политическую систему. Он превращался в своеобразного подпольщика, в двуличное и двубытийное существо. Это существо не могло освоить позитивное элитное содержание (чувство исторической ответственности, чести и миссии), но оно впитывало, как губка, негативное элитное содержание (не мы для народа, а народ для нас).
Груз социальных обязательств (отсутствие наследуемой собственности, необходимость обеспечивать народу определенный набор социальных возможностей, идеологические табу и так далее) тяготил все больше и больше. И чем больше он тяготил, тем выше был уровень зависти к иным возможностям другой — западной — элиты.
При этом возможности понимались узко материально. Все духовное из этих возможностей исключалось. И, увы, это почти автоматическое выбрасывание всего духовного (в том числе, аскетического, жертвенного) из вожделенных возможностей происходило (не будем лукавить) еще и в силу того, что номенклатурный выдвиженец был плотью от плоти тех омещаненных «низов», которые он сам же и омещанивал. «Народ и партия едины».

Враждебные СССР силы прекрасно понимали данный феномен. Советологи, занимавшиеся советской элитой (иначе «кремленологи»), указывали генералам «холодной войны» на эти слабые точки советской «политической армии». Сам же номенклатурный класс стремительно загнивал, оказавшись в ловушке той заданности, которую я описал выше.
Что такое загнивание? Это неспособность элиты решать общественные проблемы при ее способности (и готовности) любой ценой защищать свой социальный статус и властные возможности. А что значит — любой ценой? Если элита, попавшая в такую ловушку, не может выживать за счет обеспечения прогресса, она станет выживать за счет регресса. То есть у нее появляется общий интерес с врагами своей страны, которые тоже мечтают о ее регрессе. Мечты врага
— законны («ослабление основного геополитического противника»). А рептильные телодвижения своей элиты — преступны.
Так распался СССР. И если я занялся советской элитой в момент, когда запах ее гниения уже бил в ноздри, то только с одной целью. Найти какие-то выходы из тупика и предотвратить распад страны.
Не в первый раз я спрашиваю читателя, кем бы он ни был: из-за чего распался Советский
Союз? В науке контрпример имеет доказательную силу. Северная Корея выстояла? Куба выстояла
(ей обещали крах в 1992 году)? Китай не просто выстоял, а скоро станет державой № 1? Для того, чтобы опровергнуть тезис о фатальности строя как такового, достаточно одного контрпримера. А их, как мы видим, немало. Нет, не строй виноват в распаде. Тогда кто?
Кто-то скажет — народ. Кто-то, но не я. Я говорю — элита.
Она погубила СССР. И вполне может «разобраться» таким же образом с нынешней
Российской Федерацией. Для того, чтобы этого не произошло, нужно исследовать элитную динамику, элитогенез, элитные конфликты, элитные субкультуры и многое другое.
Самоценны ли такие исследования? Никоим образом. Вопрос не в том, чтобы исследовать.
Надо понять, как можно хоть в какой-то степени управлять элитогенезом. Как сдерживать хотя бы самые разрушительные элитные конфликты.
«Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»… Так-то оно так. Но как его изменять, не понимая внутреннего устройства?
Провозгласить еще раз, вослед за Ю. Андроповым, что мы не знаем до конца общества, в котором живем?
А кто мешает его узнавать?
На самом деле мешает очень и очень многое. Прежде всего, свойства изучаемых систем. Ибо такие системы, по определению, не могут не противодействовать их изучению.
О каком противодействии я говорю? Есть простейшие формы противодействия. Для понимания этих простейших форм следует рассмотреть хотя бы «коллизию биографа».
Предположим, что вы хотите написать всего лишь обычную биографию какого-нибудь влиятельного лица. Ну, скажем, американского мультимиллионера Арманда Хаммера.
Станет ли Арманд Хаммер аплодировать каждому, кто решит стать его биографом? Нет!
Потому что у Арманда Хаммера есть понятная всем репутационная проблема. А также возможность повлиять на ситуацию с ее решением. В соответствии с этим он наймет комплиментарных биографов. А всех других назовет клеветниками. Подаст в суд. Выиграет суд. Предполагая это, издатели не будут печатать «некомплиментарную» биографию. А если и будут, то только получив некие гарантии от влиятельных врагов Арманда Хаммера. Но враги тоже захотят не истины, а репутационной игры. И где тут место для истины? Она окажется между Сциллой и Харибдой. Между мифом о Хаммере-ангеле и мифом о Хаммере-демоне. Истина же никому не нужна. Хаммеру — по одним причинам, его противникам — по другим.
Что такое элита? Это десятки тысяч таких Хаммеров. Каждый из них прячет правду о себе.
Ибо эта правда содержит секретный материал, не имеющий срока давности. А также — разного рода неприятные сведения. Которые с точки зрения членов семьи (а также элитного сообщества в целом) могут не только подорвать индивидуальные репутации, но и спровоцировать гораздо более нежелательные процессы.
Предположим, вы обнаружили всю эту правду. И сумели доказать, что это правда, а не ваш вымысел. При этом вы должны учитывать, что если элита как совокупность закрытых социальных систем существует, то она обязательно будет защищаться от ваших вторжений. Но предположим, что вы преодолели все ее защиты (с чего бы это?). Что дальше?

Дальше десять тысяч закрытых семейных историй начинают переплетаться друг с другом.
Образуется неимоверно сложный лабиринт. Это именно лабиринт, а не матрица. Полнота ваших сведений об архитектурных элементах этого лабиринта должна дополниться полнотой сведений о связях между различными слагаемыми данной суперсложной конструкции. Полнота и достоверность описаний начинают входить в противоречие.
Это противоречие знакомо всем, кто помнит (даже из школьного курса), что выводить закономерности поведения большого ансамбля частиц (например, газа) из свойств отдельных частиц
(например, молекул этого газа) в принципе невозможно. Было бы это возможно — не было бы очень многих отраслей знания. Термодинамики, например.
Но дело не только в необъятности темы. Дело и в ее неопределенности.
Что такое наука об элите? Это социология или это история?
Предположим, что это история. Тогда элементом исследования является обычная биография.
Биография тем и хороша, что в ней есть персоналистичность. Более того, биография тем лучше, чем больше в ней этой персоналистичности. Между тем я убежден, что для науки об элите персоналистичность в каком-то смысле является не необходимым условием, обеспечивающим адекватное понимание, а «шумом», который надо отсечь, изъять, подавить.
Человек как личность, осуществляющая действие, — это одно. Человек как элемент элитного ансамбля, интегрированный в элитную же игру, — это другое. На элитной сцене действует не человек в его обычной жизненной полноте, а некая «человекофункция». Шахматная фигура, стоящая на огромной многомерной доске с бесконечным количеством игровых клеток.
Для того, чтобы получить первичный материал, позволяющий осуществлять анализ элиты, вам надо проделать специальную процедуру превращения личности в эту самую шахматную фигуру.
Личность еще может по-человечески снизойти до понимания мотивов какого-нибудь пиарщика, который клевещет («ну, заказали парню — он и клевещет!»). Она будет благодарна за восхваление («вот ведь — понял мое величие!»). Иногда она даже стерпит правду («надо же — сумел раскопать!»). Но она с особой болезненностью будет воспринимать превращение «себя, любимого» в какую-то там «фигуру на шахматной доске».
Пока у тебя нет фигур, доски и понимания игровых правил — нет метода, нет науки об элитах. А когда все это есть, то имеющееся оказывается не сводимым ни к истории, ни даже к социологии. Что уж там говорить о восхвалении и клевете.
Только в одном случае личность может с этим смириться. Если она обладает аутентичной саморефлексией. В этом случае она в каком-то смысле превращается уже из фигуры в игрока. Но, чтобы возродиться и стать игроком, она должна умереть, превратившись в фигуру. Я называю это
«элитной трансформацией». А эта самая личность яростно противится такому умиранию.
Примитивные формы, с помощью которых предмет сопротивляется исследованию, — репутационные игры. Более сложные формы — противодействие «элитной трансформации».
Любому человеку (а представитель элиты — это чаще всего человек с сильным «эго») весьма неприятно ощущать, что, помимо того смысла деятельности, который он сам знает в силу осуществления деятельности, у нее есть еще какой-то другой смысл.
Рефлексия всегда болезненна. Я уже говорил, что многие люди не любят смотреть на себя в зеркало, потому что у них есть образ самих себя, отличающийся от того, который дарит им зеркало, и что есть явление видеошока, когда вполне импозантный человек, увидев себя на экране, начинает стонать и кричать: «Неужели я такой урод?» Дело не в том, что он урод, а в том, что видеокамера осуществляет сшибку его внутреннего образа с образом внешним, то есть рефлексивным. Все эти шоки, связанные с зеркалами, возвращающими вам ваш образ в виде чего-то, противоречащего вашему представлению о себе, — ничто по сравнению с травмирующим шоком элитной саморефлексии («думал, что все знаю о себе и природе собственных действий, а тут какие-то шахматы и фигуры»).
Представитель элиты претендует на обладание смыслом собственных действий. А элитная рефлексия бросает ему в лицо другой смысл того же самого действия. Далеко не каждый может справиться с таким вызовом. И только тот, кто с ним справляется, превращается из фигуры в игрока.
Но это… Это, повторю, как умирание и воскресение. Первичное представление о своей роли и деятельности умирает в акте рефлексии. И возвращается в качестве познанной необходимости («так вот, оказывается, почему все было именно так»).

Шок рефлексии, о котором я говорю, в принципе неизбежен. И, как мне кажется, абсолютно необходим. Но для того, чтобы он стал возможен, нужна эта самая «элитная трансформация». Она является тончайшей и трудно формализуемой процедурой. Но, если не осуществлять такую процедуру, не будет ни предмета, ни метода. Будут некие — более или менее ценные — сплетни. И ничего более.
К сказанному необходимо добавить, что процедура «элитной трансформации» травмирует не только исследуемую личность, но и самого исследователя. Исследователя-то она, наверное, травмирует больше всего. И не каждый исследователь выдерживает подобную травму.
Данная процедура требует, прежде всего, демифологизации. Но это только первый этап.
Демифологизация призвана уничтожить два основных мифа, на которых строятся все репутационные игры. Миф об элитном персонаже как о демоне. И миф о персонаже как об ангеле.
Занимаясь элитами (отдельными лицами или группами), категорически нельзя поддаться соблазну демонизации или ангелизации. Нельзя становиться на чью-то сторону. Нельзя видеть в одних слагаемых элитного социума воров, коррупционеров, укрывателей негодяев, а в других слагаемых — борцов со всем этим злом.
Это не просто призыв к объективности. Легче всего ограничиться подобным призывом. Я же хочу сказать, что нет и не может быть универсальной объективности. Объективность объективности рознь. Есть объективность идеолога. Я занимался и буду заниматься идеологией. Но именно потому, что занимаюсь и буду заниматься, — знаю, чем идеологическая объективность отличается от объективности аналитика элиты. Идеолог объективен постольку, поскольку соотносит разные элитные группы с некой высшей идеей. Например, идеей развития. Оказывается, что одна группа или класс выражают эту идею, а другая группа или класс ей противостоят.
Однако идеолог никогда не занимается разбором добродетелей и пороков отдельных представителей того или другого класса. Становясь пропагандистом (а это очень важная функция), он может начать идеализировать класс и представлять его вождей в виде средоточия добродетелей. А его противников — как средоточие пороков. Но это уже пропагандистские мифы! Существенная, но специфическая часть политики.
Уголовно наказуемыми пороками отдельных личностей или специфических групп может заниматься практикующий юрист. Но его объективность и объективность идеолога… Согласитесь, это разные объективности.
А есть еще объективность историка. Говорят, что историк должен быть беспристрастным.
Может быть, и должен. Но я не знаю крупных, и тем более великих, историков, проявлявших абсолютную объективность. Историческая объективность весьма условна, поскольку историка интересует личность с точностью до ее исторической роли. Историк не морализатор. Он вживается в образ того или иного деятеля, творящего эту самую историю. И чем больше вживается, тем больше оправдывает его. Нет вживания без определенного оправдания. И нет исторического понимания без вживания. Значит ли это, что историк необъективен? Нет. Но у него своя объективность. И ее ограничения заданы подобным необходимым вживанием.
Пока академик Тарле занимался, например, биографией Наполеона и вживался в эту фигуру, он противопоставлял детальному описанию изучаемого им героя некую схематизацию в виде антагониста героя — Талейрана. Но когда он начал заниматься Талейраном, то вжился в этот исторический персонаж, обогатил его деталями. В каком-то смысле Наполеон при этом потускнел.
Оказалось, что Талейран хоть и беспринципный человек, но гений и провидец, а Наполеон все же более примитивная и прямолинейная фигура.
Такова объективность Тарле — крупнейшего историка, занятого историческими личностями.
Она связана не с пороками его индивидуального метода, а со специфическими особенностями собственно исторической объективности.
Тарле был объективен как историк, занимающийся личностями и их вкладом в историю. Но он не занимался элитами.
В Одессе говорят: «Почувствуйте разницу». Те, кто не чувствует различия, не должны заниматься элитами.
Начав заниматься элитами, ты должен противопоставить историческому и историко- политическому описанию нечто принципиально другое. Все идеологическое должно быть изъято. Я бы сказал — убито. Вступая на эту стезю, ты как бы должен убить в себе другие модусы собственной интеллектуально-духовной личности. Ты должен убить в себе не только идеолога и даже историка.

Это было бы еще полбеды. Но ты должен убить в себе еще и морального критика. А также критика, дающего правовую оценку всему тому, что делает исследуемая тобою фигура, передвигаясь по элитной доске.
Люди, занятые другими профессиями, негодуют: «Мы де, мол, применяем по отношению к объекту общепринятые средства интеллектуальной атаки — моральные, идеологические, гуманистические, правовые. Тут появляется Кургинян со своей теорией элит и начинает обсуждать тот же объект с помощью метода, который элиминирует подобного рода средства. Все погружается в имморализацию, деидеологизацию, дегуманизацию и выводится за правовые рамки. В результате нам труднее атаковать объект. А значит…» Здесь оппонент делает многозначительную паузу и потом говорит: «А значит, Кургиняну это заказали те, кого мы атакуем!»
Я лишь вкратце остановлюсь на двух (как мне кажется, не ключевых, но существенных) ошибках, которые постоянно делают мои оппоненты.
Первая — логическая. Она в самом этом «а значит»… Ничто в таких случаях ничего не
«значит». Даже если мой метод убивает чьи-то построения, то это не «значит», что я использую метод потому, что хочу эти построения убить. Я использую этот метод только для получения определенных знаний, и ни для чего больше.
Вторая из этих (повторяю, существенных, но не ключевых) ошибок связана уже не с логикой, а с психологией: «Поскольку мы уже установили, что он убивает наш благородный труд, то в чем его мотив? Мотив поиска истины исключен. Тогда ради чего он так надрывается? Убийство нашего благородного труда предполагает наличие у него низменного и злого мотива. Ясно ведь, каковы такие мотивы. Это корысть или исполнение директив злых сил, с которыми мы благородно боремся».
Вы никогда не читали работ, в которых доказывается, что «Тихий Дон» — это соцзаказ
Сталина, а «Капитал» Маркса — это заказ высоких чинов британской разведки? Если вам такие работы нравятся, не надо мучиться над чтением утомительных выкладок, производимых мною — признаюсь с прискорбием — всего лишь в поисках истины. Если же вам такие идиотские измышления все же не нравятся, то задайтесь вопросом: почему авторы всех этих шизоинсинуаций считают себя свободными от принципа бумеранга? Если миром управляет заказ и все исследователи не ищут истину, а корыстно тот или иной заказ выполняют, то где гарантия, что они, критики этих исследований, не являются столь же корыстными исполнителями заказа, но соседних сил? Чуете, каков будет градус шизофрении при тотальном применении данного метода?
Если бы в результате каких-то обвинений в мой адрес страдала только моя репутация, то я вряд ли стал бы стрелять из пушек по воробьям. Взялся за описание элит — жди множественных инсинуаций. Но шизофренизация сознания (она же — гиперконспирология) — это вам не частные обвинения в адрес какого-то исследователя. Это препятствие на пути исследования вообще. И бороться с этим препятствием мой долг интеллектуала и гражданина. Я для того и занимаюсь элитами, чтобы конспирологи не сводили людей с ума, не превращали нацию, ее думающую и обеспокоенную часть, в сообщество параноиков.
И потому я попытаюсь показать, как интерпретаторы моих изысканий в сфере прикладной теории элит, применяя свой порочный метод, постепенно формируют в своем сознании (и, что хуже, в сознании своего читателя) некий синдром, граничащий с потерей всяческой адекватности.
Предположим, что я, как исследователь элиты, решил заняться анализом нашумевшей статьи
«Нельзя допустить, чтобы воины превратились в торговцев», которую написал директор ФСКН В.
Черкесов. Предположим далее, что кто-то атакует В. Черкесова и хочет представить его как демона.
Тут вылезаю я со своей «элитной трансформацией» и заявляю: «Ребята, чтобы что-то понять, надо избавиться от демонизации и рассмотреть Черкесова как фигуру на элитной доске».
Что тогда говорится? Что я защищаю Черкесова от справедливых обвинений.
Но тут же находятся люди, для которых Черкесов — заведомый ангел. А что? Борец с силами абсолютного зла — это ангел! Опять я вылезаю с этой самой «элитной трансформацией» и ору: «Не ангел, слышите? Не демон, но и не ангел, а элитная величина!»
Тогда обижаются сторонники Черкесова. Им нужно превратить его в ангела, а я мешаю.
Да еще я начинаю исследовать отставку Генерального прокурора РФ В. Устинова. Ну, неймется мне, и все тут. И опять мне нужна та же «элитная трансформация». Я ведь когда начал исследовать? Сразу по горячим следам, когда Устинова демонизировали так, что дальше некуда. Я что тогда сказал? Я сказал: «Устинов — не демон! Не демон он, понимаете? А элитная величина!»
Противники Устинова возмущены: «Как это так — не демон, когда мы точно знаем, что демон!» Я

отвечаю: «Нет демонов в элитных композициях! Забудьте о них! Есть только элитные величины».
Тогда начинаются разговоры о том, что мне Устинов «отмывку» заказал.
Но потом Устинов удерживает элитные позиции. Появляются охотники его хвалить. Да и элитная война требует этого. Очередные страстные воспеватели провозглашают, что Устинов — ангел. И тут опять я с этой самой «элитной трансформацией». Талдычу: «Не демон, но и не ангел».
Те слышат, что «не ангел» — и обижаются. Тогда оказывается, что мне это заказали противники
Устинова.
Но на этом все не завершается! Я же и дальше что-то пишу. В книге «Слабость силы» возникает, например, А. Суриков. Скажете — не Генеральный прокурор и не глава
Госнаркоконтроля. Не спорю. Но все-таки какая-то элитная величина. Элитные игры — это шахматы.
Там важен не только формат фигуры, но и позиции, и многое другое.
Короче, стал я рассматривать Сурикова. Что значит — рассматривать? Это значит осуществлять все ту же «элитную трансформацию». То есть в очередной раз освобождать, так сказать, персонажа от всех (да, именно всех) качеств, к которым так пристрастно относятся и враги, и апологеты. Ибо мне для работы (аналитики элитной игры) нужен не демон и не ангел, не герой и не негодяй. И даже вообще не личность. А некое «число»… индикатор… лакмусовая бумажка… меченый атом, наконец… Я предлагаю читателю присмотреться к тому, что маркирует собой появление данного персонажа в тех или иных средствах массовой информации в том или ином качестве. То есть я демифологизирую (и даже деперсонализирую) Сурикова, поскольку в этом суть метода.
А кто-то уже выбрал Сурикова на роль демона. Сразу же вопль: «Ах, ты говоришь, что не демон! Значит, ты отмываешь такого-то и такого-то негодяя — ясное дело, за такие-то и такие-то деньги!»
Но кто-то уже выбрал Сурикова на роль ангела (есть целый «клуб любителей Сурикова»). И он обижается тоже.
Теперь представьте, что я осуществил «элитную трансформацию» (демифологизацию, деперсонализацию) по отношению к десяти-двенадцати элитным персонажам, фигурирующим в моей аналитике элитной игры. А чье-то сознание, обуреваемое желанием приписать всему этому заказные мотивации, осуществляет «сборку». Тогда оно, сознание это несчастное, попадает — причем тютелька в тютельку — в точку под названием «шизофрения». Потому что получается, что все скопом заказали мне друг на друга сразу все типы взаимоисключающих деяний. Я по их заказу сразу на всех клевещу. И одновременно всех отмываю. Сначала отмываю, потом клевещу. Потом снова отмываю, потом снова клевещу. А они мне платят и платят… О, этот золотой сон постсоветского гиперконспирологического разума! Какое чудовище ты рождаешь!
Мультипликация обвинений в мой адрес превращается сначала в маниакальный синдром.
Потом синдром распухает. Потом он перекидывается на мир. Потому что я и иностранные фигуры так же описываю. Распухая, он превращается в гиперманию «кургинизации» человечества. Уже нет ни мира, ни героев. Есть один глобальный художник, который рисует все сразу. Прямо какая-то
София в мужском обличий. Или демиург? Так маниакальный пузырь (фирменное творение целого ряда конспирологов, включая тех, которые почему-то называют себя моими «интеллектуальными внуками») наконец лопается.
И что тогда обнаруживается?
Обнаруживается, что наша страна абсолютно разоружена по отношению к элитным играм, которые однажды уже привели ее к поражению, а теперь призваны добить ее окончательно. В стране нет субъекта, осуществляющего игровую рефлексию. Нет отработанного инструментария, с помощью которого можно улавливать угрозы подобного типа. Нет общественного мнения, способного с холодной страстностью реагировать на элитные игры, не попадая при этом в ловушку мифологизаций и всего прочего.
А если возвращаться к тому, с чего я начал, то обнаруживается отсутствие основополагающих предпосылок субъектности. Тех предпосылок, вне которых не может быть, например, политической разведки. Что-то там вытворяет твой враг или конкурент… Но что? Видите ли, играет… Как играет, во что, зачем?
Но враг этот или конкурент не только на своей политической территории играет. Он и на твою залезает. Для того, чтобы с этим бороться, тебе нужна не политическая разведка, а политическая контрразведка. Но и она невозможна. Потому что против тебя не воюют, а играют. А ты, не освоив

эту культуру, не улавливаешь нюансов игры, ведущейся и на чужой, и на твоей территории. И, соответственно, беззащитен. Уже «холодная война» — это не война, а игра. Советский Союз не победили, а обыграли. Бжезинский все время говорил об игре, и не он один.
Для того, чтобы воевать (на обычном или невидимом фронте), нужно иметь обычную разведку (и контрразведку). А для того, чтобы играть, нужны именно политические по сути своей
(как их только ни называли — «стратегические», «концептуальные», «высшие») разведка и контрразведка. А также тот особый интеллектуализм, без которого они невозможны.
Не будет всего этого без теории элит. Без применения операций «элитной трансформации» для превращения обычной информации в информацию об элитах. Без соответствующих баз данных, алгоритмов, моделей.
И что же? Я должен отказаться от построения всего этого инструментария потому, что его построение кого-то обижает, кого-то возбуждает, а кого-то и беспокоит? Я бы, может, и отказался.
Но — скажу честно и без патетики — ненавижу чужую умную и холодную беспощадность, которая приближается к нашему «Холстомеру», а он смотрит на это и думает: «Лечить, верно, хотят».
Растерянность народа, интеллигенции, всей страны… Такая простодушная растерянность, наивно-романтическая в своей придурковатой озлобленности. Жалко… Потому и пишу, наверное, что жалко.
Ну, вот… Начал с того, что надо избыть человеческое ради понимания сути элитных игр… А закончил, как и подобает жителю Отечества нашего, смыслом жизни.
Признаю противоречие. Но не каюсь. Потому что смысл не в том только, чтобы победить, но и в том, чтобы, победив, не превратиться в то, с чем боролся. Правда ведь?