Искусствовидетьо творческих способностях восприятия,о языке линий и красок
 Скачать 17.08 Mb.
| Образовательный портал Как узнать результаты егэ Стихи про летний лагерь 3агадки для детей |
| СМ. ДАНИЭЛЬ ИСКУССТВО ВИДЕТЬ СМ. ДАНИЭЛЬ ИСКУССТВО ВИДЕТЬ О творческих способностях восприятия, о языке линий и красок и о воспитании зрителя «ИСКУССТВО» Ленинградское отделение ББК 85.14 Д18 Рецензенты М. М. Алленов, В. К. Кагарлицкий Художник Л. А. Зыков 4903010000-020 Д 025(01)-90 73-89 ISBN 5-210-00035-4 © Издательство Искусство, 1990 г Искусство видеть искусство Никакое предисловие не сделает книгу лучше, тем более когда она удалась. Предисловие нужно не книге, а лишь читателям, точнее, тем из них, которые предполагают, что понимать искусство можно научиться по некоей универсальной схеме. Времена меняются. Мы начинаем отвыкать от мысли, что у сложных нравственных и культурных проблем есть только одно, и к тому же правильное решение. С другой стороны, наше искусствоведение еще сохраняет, к сожалению, репутацию не столько науки, сколько занимательной новел- листики о художниках, картинах и о том, как научиться понимать ис- кусство. Слишком долго на лекциях ив популярных брошюрах утверждалась наивная система рекомендаций как смотреть картины. Вероятно, в свое время это было полезно. Искусствоведение как бы вело экскурсию по веками странам, скорее просвещая зрителя, нежели заставляя его мыслить. К сожалению, искусствознание в высоком и истинном смысле, искусствознание как наука любителю живописи пока не слишком знакомо. Книга ученого — историка или теоретика искусства — еще воспринимается как путеводитель по занимательным лабиринтам художественной жизни, а не как произведение, имеющее ценность вполне самостоятельную. Между темя глубоко убежден в этом — помочь в понимании искусства может лишь общение с человеком, мыслящим серьезно и независимо, не склонным заигрывать с читателем, а говорящим с ним на равных. Иго- ворящим не общие истины, а то, что думает он сам. Разумеется, всякая, в том числе и наша, наука имеет свою методологию, свою систему терминов, свой теоретический фундамент. Нов нынешнем веке даже точные науки учитывают в своих результатах характер личности исследователя. Выводит математические формулы или смотрит в микроскоп живой человек. При этом, разумеется, он старается свести свою индивидуальность к минимуму, стремясь к высокой объективности. Наука об искусстве, конечно, тоже взыскует объективности. Но парадокс ее в том, что без ярко выраженной субъективной точки зрения она перестает быть наукой. Ибо личностное переживание предмета искусства необходимая составляющая его исследования. Исследователь искусства обязан анализировать и собственное эмоциональное отношение к нему ИСКУССТВО ВИДЕТЬ ИСКУССТВО Именно поэтому для читателя книги, желающего в самом деле серьезно разобраться в структуре картины, в принципах ее восприятия, так важно, чтобы автор был конкретной личностью, чтобы он угадывался за каждым суждением, чтобы уровень его размышлений был к тому же достаточно высок. Именно в этом — уважение к читателю, к читателю, уставшему от прописных истин и обезличенных рецептов. Художник, как известно, пишет картину порой не один года готовится он к этому всю предшествующую жизнь. Зритель в музее редко тратит на нее более десяти минут. Конечно, зритель вдумчивый, наделенный сердцем и умом, к картине не развернется, но все же, согласитесь как мало находим мы времени на общение с произведением живописи. Сколько отдал нам художник А сколько мы вкусили от его щедрого дара, от его каторжнбго труда? Искусство требует нечеловеческого мужества. Сотни художников проживают жизнь в безвестности и трудах, и только единицы создают произведения действительно бессмертные. Множество картин, некогда восхищавшие зрителей, не выдержали испытания временем и вызывают ныне в лучшем случае лишь снисходительное любопытство. Тайна высокой художественности открывается не сразу, не сразу становится ясно, чему в искусстве уготована воистину вечная жизнь. Нов любом процессе есть своя логика, свои — пусть еще не вполне ясные — законы, свои точки отсчета, свои критерии ценности. И если с самого начала не признать ту очевидную мысль, что постижение этих проблем дело чрезвычайно трудное, требующее терпения, любознательности и серьезности, не стоит надеяться, что искусство откроет нам свои сокровенные тайны и принесет ту радость, которую мы от него ждем. Мы привыкли к мысли, что хорошее, настоящее искусство — понятно людям. Конечно, «Гамлет» Шекспира и при первом чтении увлекает даже не слишком искушенного читателя (тем более зрителя в театре. Какой захватывающий сюжет, какие страсти, какие мучительные сомнения, какой клубок противоборствующих сил, какой скорбный и гордый финал Но ведь это только самый верхний слой трагедии. Каждый, кто перечитывал Гам- лета в разные периоды своей жизни, перечитывал в разных переводах, а то и прикасаясь к оригиналу, соотнося трагедию с собственным нравственным опытом, все глубже погружался в этот бесконечный мир, обымающий, чудится, все боли и радости людские. Ив конце концов задавал себе вопрос: как же сотворено это чудо Потому что увидеть внешнюю суть произведения искусства и даже восхититься им, это еще не значит его понять. Тем более понять в самом серьезном смысле, сочетая проникновение в тонкости мысли с живым, интуитивным, даже подсознательным постижением тайн художества, которые превращают встречу с искусством в тот самый праздник, который всегда с тобой». Общение с искусством — это ведь прежде всего новое общение с самим собою. Музыка властно врывается в нашу душевную жизнь, недаром же бытует расхожее выражение о звучащих струнах души — банальность, как известно, если и не сестра истины, то все же сохраняет к ней известную близость. Поступками литературных героев меряют иные люди собственные поступки, а люди взрослые отыскивают в прозе и поэзии отдаленные и тонкие созвучия своим размышлениям, эмоциям, радуются ассоциативным совпадениям, психологическим открытиям, познавая себя, а через себя мир в прошлом, минувшем и настоящем. Иное дело — картина. Не так уж просто соотносится она с внутренним миром человека. Конечно, оная говорю о классической, так сказать, традиционной картине, о которой в основном и идет речь в книге СМ. Да- ниэля) в большой степени отражает тот видимый мир, в котором обитает человек. И эта ее способность созидать убедительное подобие реальности обладает совершенно завораживающим действием. С древности и до наших дней останавливается зритель перед изображением, восхищенный способностью художника сотворить на плоскости иллюзию мира то крохотного его фрагмента, то царственно огромного пространства. Но это наивное восхищение понятно. Во-первых, написать вполне профессионально то, что нас окружает, дело непростое, требующее умения и мастерства. Во-вторых, подавляющее большинство зрителей начинает свое открытие живописи именно с простодушного восхищения, постигая красоту мира через его гармоничное воспроизведение на полотне. Иное грустно, грустно, что чаще всего здесь отношения зрителя с картиной, собственно говоря, и заканчиваются. И проникновение в ее тайны подменяется поверхностной эрудицией, сиречь знанием событий истории искусств, даже порою и эволюции стилей. В сущности, не так трудно научиться отличать бурную патетику мастеров барокко от строгой и взвешенной линеарности классицистов. Но это путь к накоплению знаний, а не к пониманию, не к совершенствованию визуально-интеллектуального восприятия, которое одно способно сделать зрителя и картину счастливыми собеседниками, которые говорят и не могут наговориться». Автор вполне точно определил тему книги как восприятие искусства превращается в искусство восприятия. Разумеется, нельзя надеяться на то, что каждое значительное произведение искусства обретает зрителя столь же одаренного, сколь его создатель. Но если бы история искусства не имела талантливых 'зрителей (в их числе были и чуткие любители, и литераторы, и художники, обделенные подлинным даром, но способные разглядеть этот дару своих собратьев, и профессиональные искусствоведы), искусство попросту задохнулось бы. И воспитуя в себе уважение к нему и стремление понять его подлинные, а не поверхностно-банальные ценности, мы тем самым создаем атмосферу, в которой оно способно жить и дышать. Картина может вести с ленивыми нелюбопытным зрителем коварную игру открыв несложную драму, вызвать сочувствие к персонажам, восхитить красивыми и гармоничными сочетаниями красок и потом как бы захлопнуть дверцы перед усталым взглядом. Другие искусства — не статичны, они каждый миг дарят новые впечатления. Даже самая сложная музыка, вконец утомившая слушателя, остав- ИСКУССТВО ВИДЕТЬ ИСКУССТВО ляет надежду, что следующий аккорд внесет желанное разнообразие в слишком сложный и мнящийся монотонным звуковой поток. Кажущийся поначалу скучным, роман может наследующей странице подарить нежданный поворот сюжета. Картина же вся перед вами. Она не меняется, даже если зритель просидит переднею недели и месяцы. Меняться надобно зрителю, в нем, и только в нем происходит процесс, который, обогащая его глаза и душу, позволяет увидеть все в том же холсте нечто совершенно незнакомое это незнакомое входит в сознание благодарного зрителя, и возникает диалог, когда и уйти от картины жаль, итак хочется на этом же обретенном языке поговорить с другими картинами. Поверьте, это великий душевный труд. И осознание серьезности его — обязательное условие для чтения книги СМ. Даниэля. Нынче привычную структуру канонической истории искусства раскачивают бурные ветры переоценок, возрождаются вычеркнутые из истории имена, уходит догматическое отрицание авангарда, двадцатый век открывается зрителю во всем многообразии своей культуры. Сейчас слишком легко увлечься новым, если не знать, что большая часть этого нового просто неизвестное старое или — что совсем уж печально — элементарное и упрощенное повторение прошлого. Увлечение переоценками иногда заставляет забывать, что главное достоинство мыслящего человека — свое суждение иметь. Здесь есть лишь одно лекарство — знание. У Тютчева есть поразительная Ьтрофа: «Блащён, кто в наши дни победу // Добыл не кровью, но умом, // Блажен, кто точку Архимеда // Сумел сыскать в себе самом. Именно в медлительном и серьезном проникновении в суть и структуру освященных временем художественных ценностей может современный человек найти нравственней и интеллектуальный фундамент для собственных независимых суждений, найти точку Архимеда в калейдоскопе сегодняшней культуры, вместе драматичной и суетной, где истинное так часто заслоняется мнимым. Длинная жизнь, прожитая произведениями искусства, сама по себе еще не гарантирует их высокого, абсолютного художественного качества. Посредственные произведения были всегда. Но картина, просуществовавшая века, обретает совершенно особую ценность — историю своего восприятия. Общественный вкус разных времен по-разному на нее реагировал. В книге Даниэля рассматривается подробно и точно эволюция восприятия изображения (например, иконы. Тщательнейшим образом реставрированная среда обитания иконы — в храме, в сознании человека, во всей структуре средневекового мышления — дает читателю представление об удивительной многозначности произведения искусства. Утрачивая стечением времени одни функции, она обретает новые, но для просвещенного человека прежние качества иконы остаются в ее, так сказать, генетическом коде»; и, глядя на средневековое изображение, он будет видеть его в своеобразной ауре былого восприятия, слышать умолкнувшее эхо давних эмоций, сравнивать их с собственными эмоциями. И это лишь один путь «вхождения» в искусство, кстати сказать, вовсе не только средневековое. Дело в принципиальном историзме взгляда да картину. Знание того как виделась она впору своего появления, как менялось отношение к ней, вооружает зрителя благотворной уверенностью в том, что и его видение вовсе неокончательное, что познание продолжается, что знание влечет за собою сомнение и что это вовсе не плохо. Читатель — быть может, с некоторым удивлением — узнает из книги, что картина гораздо моложе живописи. Это очень важное суждение неслучайно акцентировано автором. Картина появилась на определенном историческом этапе, точнее, на определенном этапе формирования личности, когда возникла необходимость и возможность прямого и интимного диалога личности художника и личности зрителя (впору Возрождения. Думаю, это существенный исторический урок общение зрителя с картиной уже тогда — пятьсот лет назад — требовало определенной нравственной зрелости. Пятьсот лет длится этот диалог. И можем ли мы вести его сегодня, не зная, как он менялся в течение веков? Конечно, в книге нет подробной истории общественного вкуса. Но она заставляет постоянно помнить, что искусство видеть картину эволюционировало вместе с искусством ее создания. Оба эти искусства были в сущности неразрывны. Перестав быть неотделимой частью художественной структуры храма, обретя автономию, самодостаточную ценность, способность вступить в диалог со зрителем, картина вошла во дворцы, особняки, даже в те же храмы в совершенно новом — независимо-художественном — качестве. Жизнь картины среди людей, для людей, в споре и гармонии сними непростой процесс. И автор совершенно прав, уделяя ему особое внимание. Не зная истории этого процесса хотя бы в самых общих чертах, нынешний зритель не сможет оценить смелости одних и робости других живописцев, драмы непонимания или — что порой еще хуже — недопонимания современниками великих мастеров. Социально-нравственная среда обитания картины в ее историческом движении — явление, нашим искусствоведением не рассматривавшееся. И зритель, несомненно, будет благодарен автору, заставившему его задуматься об этих проблемах. Таким образом, и сегодня мы сможем, глядя на старые полотна, поразмышлять о собственной ответственности и передними, и перед новыми, современными нам картинами, которые когда-нибудь тоже станут историей. Мне кажется очень важным, что в книге о нашей профессии — искусствознании говорится с достоинством и серьезностью. У нас часто считается хорошим тоном говорить о художестве как бы имперсонально, историк искусства словно выступает в роли суфлера, неслышно подсказывающего зрителю его собственные мысли. Но разве может в полной мере выполнить свою задачу специалист, не чтящий свою профессию? Я уже говорил, что история искусства многим обязана одаренным зрителям. Существует расхожее мнение, что искусство, мол, хорошо само по себе, разговоры о нем, даже самые завлекательные, ничего не прибавят. Глубокое и опасное заблуждение, опасное потому, что вычеркивает из нашей духовной жизни важнейшее звено — способность осознавать движение собственных эмоций. Вспомним, сколько раз, восхищаясь (или негодуя) перед произведением искусства, мы мучительно ищем слова для выражения своих ИСКУССТВО ВИДЕТЬ ИСКУССТВО чувств, нас удручает приблизительность, неясность, какая-то недоговоренность наших суждений. Потом мы слышим это нужное слово, читаем его, случается, находим сами, и это приносит странное облегчение, радость: что-то необходимое состоялось. Что же? Счастливая или тревожная эмоция, острое впечатление, глубоко задевшее наше сознание, интуитивная догадка бьются в нашем сознании, стремясь обрести, так сказать, осязаемую мыслью форму, чтобы в этой форме остаться в памяти. Мысль хочет облечься в слова, поскольку именно слова запоминаем мы, и только в словах мысль становится вполне мыслью. Одухотворенная и осмысленная эмоция превращается в свою очередь в тот золотой запас, который обеспечивает на новом, более высоком уровне способность человека смотреть и видеть. Процесс профессионального искусствоведческого мышления в книге 6т читателя не скрыт, и это очень ценно. Проникая в тайны живописи, ом отчетливо видит, какой труд лежит в основе искусствоведческого профессионализма, а также многовековой истории постижения искусства человечеством. Искусствознание медленно становилось наукой, ему предшествовал длительный период, который можно было бы назвать просвещенным знаточеством. Опыт, интуиция, чувство стиля и качества, которым обладали влюбленные в искусство люди, еще не имели своей сложившейся методологии, своего профессионального языка, но их тщаниями вокруг искусства складывалась среда понимания. Склонные к размышлениям художники, оставившие нам письменные или устные суждения об искусстве, а то и целые эстетические трактаты, со своей стороны помогали зрителю и друг другу. Процесс не был прост именно художники нередко декларировали одно, но делали иное, поскольку их интуиция вступала в противоречие с теоретическими фантазиями. Но и эти парадоксы неизменно бывали поучительны. Достаточно вспомнить У. Хогарта, чья художественная практика вовсе не соответствовала его теоретическому трактату Анализ красоты». Быть может, корни известного предубеждения против словесной интерпретации искусства (стало быть, и против искусствознания) в том, что генетически эта наука связана именно с любительством, то есть с чем-то крайне субъективными эмоциональным. Действительно, это тот случай, когда строгое знание рождалось из пылкой любви люди собирали лишь то, что было любезно их сердцам, только этим любовались. Познание законов бытия, природы (то есть естественные и точные науки) не усложнены и не вдохновлены любовью к изучаемым предметам, на них — печать строгости и изначальной объективности. Конечно же, в искусствознании есть люди, которые заменяют профессионализм восторженными эмоциями, и это, разумеется, сильно колеблет репутацию профессии. Но надобно помнить, что разымать искусство на части, препарировать его, поверять алгеброй гармонию без любви к этой гармонии — пустое дело. И пусть читатель, внимательно и серьезно входя в непростой мир этой книги, обратит внимание на то, что действительно профессиональное искусствознание способно, сохраняя традиционное любовное знание, оперировать вполне точными научными категориями И окажется, что для серьезного восприятия искусства совершенно необходимо по-новому взглянуть на целый ряд привычных понятий на систему общения людей меж собою — язык, на общую структуру разных видов культуры, на пространство и время. Со всеми этими категориями искусство находится в сложных, но достаточно определенных — хотя и не всегда устойчивых, стабильных — отношениях. Книга Даниэля постоянно напоминает о том, что мир картинной плоскости, столь маленький рядом с огромным, динамическим, протяженным во времени и пространстве миром, связан с ним множеством не только прямых (сходство с реальностью, например, но и опосредованных связей. Мир картины отражает, оказывается, отношения нашего сознания со вселенной, организует их, даже отчасти формирует, сам от них бесконечно завися, он мужает и усложняется вместе с человечеством, дает ему уроки и концентрирует людскую мудрость в только ему присущем изобразительном визуальном языке. Нет сомнения, читатель найдет в книге и основные, опорные суждения о пространстве, ритме, цвете, жанрах, основных пластических приемах художников. Это придает работе Даниэля необходимую универсальность даже самый верхний слой ее текста будет полезен и при достаточно беглом чтении. Но главный смысл книги все же иной — настойчивое стремление автора ввести читателя в святая святых зрительского профессионализма, в процесс осознанной эмоциональности восприятия, обогащенного знанием, умением постоянного сравнения знакомого с новым, когда подсознательная память резонирует всем оттенкам живописного языка, одновременно переживая, понимая и чувствуя его, соединяя логику и поэзию в общении с искусством. Многие книги, выходившие у нас прежде на подобные темы, отличались обычно избыточной определенностью, они в известной мере претендовали на истину в последней инстанции. СМ. Даниэль предлагает концепцию тоже достаточно последовательную, он в ней убежден и превосходно аргументирует свои суждения. В сущности, он не склонен к сослагательности. Он опирается на многие авторитетные суждения, да и собственные его логические конструкции вполне авторитетны. Однако профессиональная культура автора оставляет за читателем — любителем или профессионалом естественное право на диалог. Сам путь к истине проанализирован на страницах книги настолько драматично, что становится совершенно очевидным истина может быть и иной. Но уже в рамках иной системы идей и понятий. Я бы сказал, что автор сам помогает своим оппонентам, хотя бы потому, что дает уроки профессиональной искусствоведческой логики и терпимости, он не скрывает движение собственной мысли, открывает это движение, делая его тем самым более уязвимым. Но Даниэль не боится спора прежде всего потому, что знает его неизбежность и плодотворность. Убежденный в собственной правоте, он допускает и иную убежденность. Высоко ценя его книгу, не хочу сказать, что во всем согласен с нею. Автор и ямы смотрим на искусство как бы с разных сторон, скорее даже ИСКУССТВО ВИДЕТЬ ИСКУССТВО с разных эмоциональных позиций. Логическим суждениям СМ. Даниэля свойственна несколько отстраненная эпичность, не исключающая, впрочем, увлеченности. Вероятно, я писал бы о том же, чаще доверяя интуиции, менее строго. Кто-то третий — еще по-другому. Конечно же, разница не только в стиле восприятия. Автор обладает настолько активной индивидуальностью, что абсолютных единомышленников у него просто не может быть — всякое очень личное суждение, как бы ни было оно блестяще доказано, вызывает на спор. Однако этот спор непустой. Весь ход рассуждений Даниэля убеждает в том, что без серьезного знания целого комплекса проблем истории, культуры, искусства пускаться в дискуссию не только бессмысленно, но попросту неинтересно. Быть может, это один из самых серьезных и полезных выводов, который может сделать для себя тот, кто прочтет эту книгу смотреть на картину нетренированным глазом, с равнодушной душой и вялой мыслью — неинтересно. Неинтересно мало знать. Иное дело, что судьба порой не дает человеку возможности с детства многому научиться. Но дело ведь не в сумме знаний, а в том, ощущает ли человек их недостаточность. Если ощущает он уже богат, на каком бы уровне знания он ни находился. Можно, накопив обширную эрудицию, однажды остановиться. И стать невеждой. Ведь невежество это не столько малое знание, сколько знание остановленное, удовлетворенное собою. По отношению к искусству это тем более непростительно. Общение с ним — проблема прежде всего нравственная. А что говорить о нравственности, если она — остановилась? Встреча с этой книгой — событие непростое. Я читал ее с увлечением, понимая, что само многом писал бы иначе, но что автор написал ее именно так, как мог и должен был написать. Зрителя — повторю еще раз — приглашают к разговору на равных. И может возникнуть вопрос — так что же, прочтя эту книгу, всякий овладеет искусством видеть Нет, конечно. Но всякий будет знать, что такое искусство есть. И что к нему можно и стоит приближаться, пусть даже в течение всей жизни. Михаил Герман, доктор искусствоведения Моей матери — Людмиле Борисовне Даниэль Мы ясно знаем, что зрение — это одно из быстрейших действий, какие только существуют водной точке оно видит бесконечно много форм и тем не менее понимает сразу лишь один предмет. Предположим случай, что ты, читатель, окидываешь одним взглядом всю эту исписанную страницу и ты сейчас же выскажешь суждение, что она полна разных букв, ноне узнаешь за это время, никакие именно это буквы, ничто они хотят сказать поэтому тебе необходимо проследить слово за словом строку за строкой, если ты хочешь получить знание об этих буквах, совершенно так же, если ты хочешь подняться на высоту здания, тебе придется восходить со ступеньки на ступеньку, иначе было бы невозможно достигнуть его высоты. И так говорю я тебе, которого природа обращает к этому искусству. Если ты хочешь обладать знанием форм вещей, то начинай сих отдельных частей, и не переходи ко второй, если ты до этого нехорошо усвоил в памяти и на практике первую. Если же ты поступишь иначе, то потеряешь время или, поистине, очень растянешь обучение. И я напоминаю тебе — научись прежде прилежанию, чем быстроте. Леонардо да Винчи Несколько слов об «очевидном» (Вместо предисловия) Способности видеть, слышать, осязать, ощущать запахи вкус даны нам от рождения и кажутся столь естественными, что мы просто не замечаем их. Мы просто пользуемся ими, как пользуются ногами при ходьбе. Правда, память подсказывает, что было время, когда мы не умели ходить и нас учили делать это. Но о времени, когда мы не видели и не слышали, память отказывается свидетельствовать. И понятно паша память пробуждается вместе спер- выми ощущениями и восприятиями. Жить — значит чувствовать, и когда чувства переполняют нас, мы говорим себе это и есть жизнь. Напротив, лишиться чувств, впасть в беспамятство — значит оказаться под угрозой утратить саму жизне- способность. Сказанное очевидно для каждого. Однако менее очевидно то, что мы не рождаемся во всеоружии названных способностей, что способности воспринимать мир развиваются и взрослеют вместе снами. Чтобы отчетливо понять это, нужно владеть хотя бы элементарными понятиями психо- логии. К сожалению, в школе нет такого предмета — психология. Это по меньшей мере странно, о чем в последнее время все чаще говорят ученые, педагоги, писатели, художники. Действительно, это также странно, как если бы человек до своего совершеннолетия отказался, скажем, от зеркала пример уместный здесь постольку, поскольку знание психологии и есть своего рода зеркало человеческих способностей. Конечно, можно отвернуться от этого обстоятельства, но тем самым мы отворачиваемся от себя, от знания о себе, осознания себя. Но даже отвернувшись, мы будем жить по законам психологии. Так что лучше проявить любопытство и заглянуть в это зеркало В старинном смысле слова психология означает науку о душе (от греч. psyche — душа, дыхание и logos — учение, наука. Особенности душевной жизни с древних времен волновали человечество, о чем свидетельствует, например, чудесное античное сказание о Психее и Амуре, о странствиях человеческой души, жаждущей любви. Издавна человечество задавало себе вопросы о душе, разгадывало ее загадки, стремилось понять, чем она дышит». Психология в современном понимании это наука об организации психики как особой формы жизнедеятельности. Отметим сразу, что деятельность оказывается основополагающим понятием, краеугольным камнем психологического знания. Всоответствии с разнообразием и сложностью изучаемых явлений эта область знания очень разветвлена. Одно из главных ответвлений психологической науки связано с характером деятельности человека так, изучается психология военная, авиационная, инженерная, психология труда и управления, спорта и пропаганды, науки и искусства. Предлагаемая вниманию читателей книга имеет непосредственное отношение к психологии искусства. Что такое искусство Смешно рассчитывать, что вопрос этот поддается немедленному и полному разрешению. Иначе человеку не пришлось бы извека ввек, от поколения к поколению, вновь и вновь озадачивать себя этой проблемой, принадлежащей к числу вечных. Но из этого вовсе не следует, что мы должны избегать путей, ведущих если и не к окончательному ответу, то по крайней мере к более глубокому проникновению в суть вопроса. Можно начать с того, что искусство есть деятельность особого рода. Раз уж речь зашла о деятельности, значит существует тот, кто действует, и тона что направлено действие. Здесь мудрствовать не приходится: речь идет о художнике и его произведении. Ясно, что действие достигает результата, если оно имеет какую-то цель и осуществляется по какому-то плану. Ясно также, что эта цель и этот план должны определенным образом отразиться в произведении. Иными словами, произведение представляет собой запечатленный образ действия. Но разве действие художника направлено только на произведение как таковое Разве его цель состоит водном только преобразовании материала, будь то краска или глина? Тогда получается, что художник создает произведение исключительно ради себя, для собственных нужд удовольствия, развлечения и т. па этому противоречит вся история человечества и история самого искусства. Нет, мало сказать — образ действия, нужно сказать — воздействия. История свидетельствует, что художник всегда выступал проводником тех или иных общественных взглядов НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ОЧЕВИДНОМ (ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ) воззрений, идей. Значит, необходимо распознать в деятельности искусства более глубокую цель, более широкий план. Следует говорить непросто о томна что направлено действие художника, но о томна кого оно направлено. И здесь мы возвращаемся к уже затронутым вопросам психо- логии. Даже неискушенному читателю ясно, что искусства различаются способами воздействия. Действительно, будучи совместно адресованы уму и сердцу человека, искусства идут к этой цели разными путями. Одни исходят из способностей зрения — таковы изобразительные искусства. Другие обращены к способности слуха таковы музыка и поэзия. Третьи воздействуют на зрение и слух одновременно театр и кино, например. Таков принцип психологического деления искусств. Любопытно, что здесь обычно не находится места осязанию, обонянию и чувству вкуса, хотя попытки подобрать им аналогии в сфере художественной деятельности предпринимались неоднократно. Ну что же, существует профессия определения на вкус качества пищевых продуктов (дегустатор, однако она может быть причислена к искусствам стем же успехом, с каким причисляют к ним любое умение хорошо делать свое дело. Во всяком случаев истории традиционных искусств зрение и слух безусловно царят над остальными чувствами и соперничают только между собой. Теперь мы вплотную подошли к теме этой книги. Стоит сделать еще один шаги цель автора станет оче- видной. Очевидное — то, что представлено зримо, видимо очами пользуется особым уважением в человеческом обществе. С древнейших времен глаз уподобляли Солнцу, что говорит само за себя, ибо в человеческом представлении свети истина связаны нерасторжимой связью. Глаз объявляли господином человеческих чувства его свидетельства — достовернейшими. К зрению обращались и обращаются за последними, решающими доказательствами Но это же очевидно взгляните Вера в надежность зримого запечатлена во множестве речевых формул, смысл которых сводится к одному Лучше один раз увидеть...» И вместе стем употребление слова «очевидно» содержит в себе оттенок некоторой неуверенности. Очевидно, «по-видимому» — так говорим мы, когда не вполне уверены в чем-то, когда намерены подчеркнуть (сознательно или бессознательно, что нам что-то кажется Таким образом, в нашей речи нет полного доверия к зрению. Зрение доставляет нам большую часть информации о внешнем мире, однако оно может обмануть нас, выдав кажущееся за действительное. Всецелое доверие к зрению оборачивается иллюзией реальности. Различать то, что есть и то, что кажется, столь же естественно, сколь и необходимо. Однако существует род человеческой деятельности, в основе которой лежит принципиальное совмещение этих двух сторон зримого. Произведения этой деятельности двулики, им одновременно присуще быть и казаться. Речь идет об изобразительности и ее произведениях — картинах. В самом деле, картина является вещью среди других вещей, материальной поверхностью, покрытой красками, ив тоже время она представляет собою глубину пространства и объем тела, вмещает в себя предметы, намного превышающие ее размерами, переносит в иные времена и ставит перед глазами целый мир лиц и событий. Вникая в двойственную природу изображения, психология по справедливости признает картину парадоксом восприятия. Вот как формулирует этот парадокс Р. Грегори, один из наиболее авторитетных специалистов по психологии зрения, автор широко известных книг Глаз и мозг [32] ** и «Разумный глаз [33]. Картины парадоксальны. Никакой объект не может находиться в двух местах одновременно никакой объект немо- жет быть одновременно двумерными трехмерным. А картины мы видим именно так. Картина имеет совершенно определенный размер, ив тоже время она показывает истинную величину человеческого лица, здания или корабля. Картины — невозможные объекты [33, с. 35]. И еще: «...Всякий предмет является самим собой, и только картины имеют двойную природу, и потому они — единственный в своем роде класс парадоксальных объектов. Никто кроме человека неспособен создавать (а может быть, и воспринимать) картины и любые другие символы. Именно сила, заложенная в символах, подняла мысль выше чисто биологических пределов, в которых зарождалось мышление эта сила все еще до конца не познана» [33, с. 8]. * Здесь и далее звездочкой отмечены слова, значение которых разъяснено в словари терминов, помещенном в конце книги Здесь и далее цифры в скобках обозначают порядковые номера изданий, список которых дан в конце книги при цитировании указывается также том (если издание многотомное) и страница. Глаз оказался бы в крайнем затруднении перед парадоксальностью картин, не будь он разумен. Посредством глаза, а не глазом Смотреть на мир умеет разум так в свое время сформулировал важнейшую проблему психологии восприятия английский поэт и художник Уильям Блейк [13, с. 174]. Надо отдать должное его проницательности. Было бы грубым упрощением представлять дело так, будто глаз просто смотрит, а мозг затем обдумывает» (хотя это заблуждение до сих пор остается распространенным. Вопреки привычному разделению чувства и разума, процессы восприятия и мышления тесно связаны. Научная метафора разумный глаз, вынесенная в заглавие книги Р. Грегори, обрела права термина, поскольку большинство ученых склонны рассматривать восприятие как познавательную активность, как деятельность, связанную с выдвижением гипотез, с постановкой и решением проблем. Неслучайно на языке современной психологии стало привычным говорить о «зрительном мышлении, изучение которого составляет специальный раздел психологической науки. Восприятие непросто информирует о внешнем мире, но обнаруживает творческие способности. Конечно, отсюда вовсе не следует, что восприятие каждого человека творит свой, совершенно особый мир. Этого не происходит по одной простой причине восприятие тесно связано с общественным опытом, оно формируется в определенной общественно- исторической среде. Вспомним еще раз о раннем детстве. Если и не у нас самих, то уж в памяти наших родителей наверняка НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ОЧЕВИДНОМ (ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ) сохранились забавные имена, которые мы давали вещам, не умея назвать их так, как принято у взрослых. А сколько трудностей испытано каждым из нас в овладении самыми простыми вещами И здесь напрашивается неожиданный, но вполне очевидный вывод не только мы учились говорить, но и сама речь учила нас, не только мы овладевали вещами, но и сами вещи были нашими учи- телями. В сущности, с колыбели человек окружен предметами и событиями, обучающими его воспринимать. В роли воспитателя выступает вся среда, созданная предшествующими поколениями. Овладевая этой средой, маленький человек впитывает в себя общественно-исторический опыт и тем самым совершенствует свое восприятие, свое мышление, свою деятельность всего себя как человека. «Ибо не только пять внешних чувств повторю известные слова К. Маркса но итак называемые духовные чувства, практические чувства (воля, любовь и т. д.),— одним словом человеческое чувство, человечность чувств возникают лишь благодаря наличию соответствующего предмета, благодаря очеловеченной природе Образование пяти внешних чувств — это работа всей предшествующей всемирной истории [2, т. 42, с. Таким образом, обучение восприятию есть одно из важнейших условий воспитания человеческого в че- ловеке. Разумеется, среда может в большей или меньшей мере благоприятствовать воспитанию чувств. Роль искусства, этого мощного аккумулятора эстетической энергии и богатейшего хранилища культуры восприятия, накопленной веками, здесь невозможно переоценить. Поставим перед собой вопрос: в чем преимущество восприятия художника перед обыденным восприятием Если оставить в стороне рассуждения о природной одаренности, то ответ будет весьма простой: преимущество это состоит прежде всего в развитом, деятельном характере восприятия. Одно дело просто смотреть на предметно совсем другое — смотреть, рисуй предмет. Этот нехитрый эксперимент может проделать каждый. И вот рисунок выявляет в предмете то, что ускользало от рассеянного взгляда, а рисующий воочию убеждается в том, что он, собственно. и не видел предмета раньше. Именно так смотрел на него, относил к определенному роду вещей, называл его привычным именем — ноне видел. Да, различие между словами смотреть и видеть имеет реальную психологическую основу. В чем же дело Аде- лов том, что рисунок служит своего рода зеркалом самого восприятия в изображении зритель отдает себе наглядный отчет в том, что он воспринимал до того безотчетно. Между восприятием и изображением возникает живой диалог, они как бы обмениваются опытом, постоянно сличая, сравнивая, сопоставляя данные друг друга. Мастерство художника и есть результат такого сотрудничества. Искусство изображения, таким образом, неотделимо от искусства видеть. Вот почему картина может служить и действительно служит прекрасной школой восприятия. Сказанное, однако, не означает, что художник ограничен пределами очевидного, что он изображает только то, что доступно непосредственному восприятию. Да и восприятие, как уже говорилось, нельзя уподобить моментальному фотографическому снимку. Как в восприятии, таки в изображении сказывается накопленный опыт, принимает участие память. Художник обладает развитой зрительной памятью именно потому, что ведет, так сказать, изобразительный дневник, запечатлевая увиденное. Этот запас впечатлений служит, в свою очередь, развитию воображения, замечательной способности видеть образы отсутствующих предметов, явлений, событий. Благодаря этому художник может строить программу восприятия, создавать план изобразительной деятельности и еще до ее начала представлять себе результат. Иными словами, художник способен зримой мыслью предвосхищать саму действительность. Выше я упомянуло зрительном мышлении, к изучению которого в последнее время обращено пристальное внимание ученых-психо- логов. Но задолго до открытий современной науки о реальности такого мышления свидетельствовало искусство. Сточки зрения художника, слово видеть оказывается близким по смыслу слову понимать. И неслучайно между художественным восприятием и пониманием произведения искусства существует столь тесная связь. Теперь, пожалуй, сказано вполне достаточно, чтобы читатель мог вникнуть в замысел предлагаемой книги. В этой книге нет главного героя, ибо все ее герои главные. Все они своим положением и достоинствами обязаны друг другу. Автор намерен показать, что картины, восходя к творческим способностям зрения, сами служат учителями глаза и воспитателями зрителя. Все обсуждаемые вопросы в конце концов сводятся к одному как восприятие искусства преобразуется в искусство вос- приятия. Адресуя книгу широкой аудитории, прежде всего юношеской, автор, по возможности, учитывал требование популярности изложения, хотя в отношении целого ряда вопросов это сделать весьма трудно. В чем заключается основная задача научно-попу- лярной литературы Здесь нужно высказаться со всей определенностью. К сожалению, очень часто дело понимают так, будто бы задача популяризатора состоит не в обсуждении вопросов, а в их устранении, в замене всей и всяческой проблематики суммой готовых ответов. В результате место реальной сложности занимает желаемая простота. Подобный подход к популярному жанру не приближает к истине, а лишь сбивает читателя столку. Доступность, достигнутая такой ценой, граничит с ложью, что вдвойне опасно, ибо объявляется свидетельством науки. Случайно лине- доверие многих ученых к популярной литературе Разумеется, неслучайно ученому более других понятно, что истинная простота есть итог преодоленной сложности. Общедоступные формулы науки стали таковыми в результате многолетних и даже многовековых поисков, заблуждений, прозрений и открытий. Впрочем, различные области знания находятся в различном отношении к популяризации. Так, ввек науки и техники чрезвычайно возрос престиж популярной литературы по вопросам математики, физики, химии, биологии и т. п. Откликаясь на растущую потребность, представители естественных наук — зачастую НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ОЧЕВИДНОМ (ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ) очень крупные ученые — охотно обращаются к популярному жанру, и уровень соответствующей литературы становится все более высоким. Вот один из характернейших примеров книга замечательного популяризатора науки академика СИ. Вавилова Глаз и Солнце [17]. Впервые напечатанная более полувека тому назад, она множество раз переиздавалась, поскольку стала излюбленным чтением школьников и студентов, да и вообще всех тех, кто интересуется проблемами естественных наук. Рассказывая о Солнце, свете и зрении, ученый затрагивает множество вопросов, возникающих на границе познания природы и человека, глубоко анализирует их взаимосвязь, пользуется весьма сложным научным аппаратом и если избегает чего-либо, то прежде всего ложного упрощения реальности. Книга СИ. Вавилова образец высокой ответственности ученого и вместе стем свидетельство веры в творческие возможности чита- теля. Иначе обстоит дело с популярной литературой об искусстве. Конечно, потребность в такой литературе очень велика, но уровень ее приходится признать очень низким. Чаще всего здесь обнаруживается стремление к поверхностной занимательности. Конечно, можно не без пользы развлечь читателя, но сводить задачи популяризации искусства к развлечению недопустимо. Корни подобного положения вещей уходят в школьное образование, где значение таких дисциплин, как физика и рисование, просто невозможно сопоставить. Физика это наука, подлежащая систематическому изучению рисование — не более чем полезная забава. Такова реальность, о которой автор этой книги может судить по собственному педагогическому опыту. Что уж тут говорить о языке искусства, о культуре художественного восприятия! Существовавшая в свое время традиция почти забыта, и приходится с сожалением присоединиться к мнению известного советского психолога В. П. Зинченко: На фоне повального увлечения быстрым чтением" старые уроки вдумчивого, медленного рассматривания картин и чтения книг являются верхом разумности с. Итак, существует наука об искусстве теория и история искусства, существует психология искусства, но их влияние в сфере школьного образования почти не ощущается. Столь же редко гостят эти науки в популярной литературе. Все это чревато опасностью многих утрат, и главная из них — утрата «человечности чувств, которую веками воспитывало искусство. Эта книга не предназначена ни для быстрого, ни для «легкого» чтения. Автор стремился ввести читателя вкруг сложных вопросов изобразительного искусства и художественного восприятия. Путь, который предстоит пройти читателю, подобен трудному, но увлекательному восхождению, и лучшим руководством здесь послужит мудрый совет Леонардо да Винчи, вынесенный в эпиграф книги. Взяв на себя роль и ответственность проводника, автор проведет читателя по историческим «этажам» культуры, чтобы показать, каким видели мир художники и ученые разных эпох, как толковали они проблемы зрительного восприятия, как складывались взаимоотношения художника и публики. Затем все внимание читателя будет сосредоточено на языке живописи и строении картины, которая при ближайшем рассмотрении обнаруживает весьма сложную и необычайно интересную организацию. Вжившись в роль зрителя и овладев основами изобразительной речи, читатель окажется подготовленным к тому, чтобы самостоятельно вступить в диалог с карти- ной. Таков в общих чертах план восхождения к искусству видеть. И если границы зримого раздвинутся перед читателем, если у него возникнет желание повторить этот путь,— автор сможет считать, что цель его достигнута. Автором руководила мысль о книге, которая послужила бы основой хрестоматии по вопросам восприятия картины отсюда широкое использование суждений мастеров, исторических и литературных источников, экспериментальных и теоретических исследований, посвященных проблемам изобразительного искусства и художественного восприятия. Соответствующим образом организован иллюстративный материал автор постоянно прибегает к ярким, наглядным примерам. В конце книги дан словарь основных терминов, к которому читатель может обратиться по необходимости, а также помещен список рекомендуемой литературы. И вместе стем автора воодушевлял образ творчески активного читателя, который не удовлетворяется «хрестоматийными» ответами и готов к самостоятельным поискам. Такая способность как рази присуща юно- шеству. Ни один учебник, даже самый лучший, не заменит живого опыта; это особенно справедливо в отношении художественно-эстетической деятельности. Поэтому основная задача книги — побудить к самостоятельным опытам в сфере искусства и эстетического восприятия Но, будучи я столь чудесен, Отколе происшел? — безвестен; А сам собой я быть не мог. Г. Р. Державин  перейти в каталог файлов | Образовательный портал Как узнать результаты егэ Стихи про летний лагерь 3агадки для детей |