Буковский В. - И возвращается ветер... (Биографии и мемуары) - 2007. Владимир, шобя фотография на обложке Natalia Pohla

И возвращается ветер...
41 ют врача. Какой там врач! Часа через четыре, может быть, заглянет в кормушку фельдшер: «Что, эпилептик? Не умрет, больше не зовите», — и захлопнет кормушку. Когда у нас в камере стало плохо Гуннару Роде, мы полночи ломи­
лись в дверь, орали в окно, вырвали из пола скамейку и ею с разбегу били в дверь, как тараном, выбили кормушку напрочь, дверь треснула. Еще немного, и дверь бы вылете­
ла. Потом нас всех посадили в карцер, но Роде все-таки забрали в больницу. В другой раз посадили опять в карцер
Сусленского, а он сердечник, и как его в карцер посадят, у него дня через три — приступ. Так и в этот раз. Тут уж весь корпус, все камеры, включая уголовников, ломали двери — грохот стоял, как при канонаде. Корпус ходуном ходил. Шутка сказать, 66 камер — около двухсот человек — долбили двери. В результате Сусленского на носилках пере­
несли в другой карцер, на другой корпус — только и всего.
Так что нелегко нам досталась наша победа — зато для скольких поколений зэков отстояли мы право не работать в тюрьме, кто знает? Да и добились многих улучшений.
А самое главное, боятся нас теперь начальники как огня!
И когда новый начальник тюрьмы попытался было опять прижать нас с книгами — всего только несколько дней и проголодали, а уж начальник сдался. Нас и пальцем тронуть не смеют теперь. Уголовников же что ни вечер кого-нибудь отволокут в туалет и лупят. А то в наручники затянут и месят сапогами. Что ни вечер — крики, стоны. Особенно известен этим майор Киселев. Вечно пьяный, с белесыми, невидящими глазами, он просто больной делается, если за смену кого-нибудь не отметелит. Нас же обходит сторо­
ной, даже дышать боится, чтобы не учуяли запах перегара.
Особенно навалились мы на него после того, как в кон­
це 74-го года убили в его смену в карцере уголовника по кличке Дикарь. Никто не знал фамилии этого несчастного
Дикаря, и были мы в затруднении, как же писать об этом случае в заявлениях: так и писали — «уголовник по кличке
Дикарь». Долго его били, видно, всю ночь, потому что всю ночь выл он в карцере. Несколько раз за эту ночь вызывали мы корпусного, спрашивали, в чем дело. «А кто его зна­
ет, — отвечал он, — должно быть, сумасшедший, вот и воет». Наутро сообщили нам уголовники, в чем было дело.
С тех пор два года одной из наших постоянных тем в жало-

42
Владимир Буковский
бах был этот Дикарь, — требовали суда над Киселевым.
Одних только жалоб написали тысячи полторы. Суда, ко­
нечно, не добились, прокуратура неизменно отвечала:
«Причастности администрации к смерти осужденного Гав- рилина не установлено». Только так и узнали его фамилию.
Киселев, однако, поутих и уж, во всяком случае, нас боялся. Ненавидел он нас при этом люто и всегда норовил составить на нас рапорт, чтоб наказали. Вся смена у него была такая же, как он, словно на подбор, — один Сорок
Первый чего стоил! Маленький такой корпусной, старши­
на Сарафанов, постоянно дежурил на первом корпусе в смене Киселева. Кличку свою он получил от зэков много лет назад за то, что за одну смену как-то написал 41 ра­
порт. Как он ухитрился успеть — уму непостижимо, тем более что был он полуграмотный. Исключительно ехидная скотина! Этот, да еще корпусной по кличке Цыган, тоже из смены Киселева, больше всего доставляли нам забот и открыто нас ненавидели. Цыган был, правда, откровен­
нее, прямее. Кричал нам, не стесняясь: «Жаль, Гитлер не всех вас в печках сжег!» — он считал, что мы все евреи. Ну, уж и мы им спуску не давали.
Остальные надзиратели, особенно помоложе, относи­
лись к нам неплохо, иногда с открытым сочувствием. Так же как и мы, ненавидели они капитана КГБ Обрубова, приставленного к нам в качестве оперуполномоченного по тюрьме. Как и уголовники, надзиратели называли его Ад­
мирал Канарис. Внешне Обрубов действительно чем-то походил на Канариса, но, думаю, был во много раз глупее.
Подсылал он к нам постоянно баландеров, шнырей и про­
чих уголовников из хозобслуги, чтобы те взяли у нас ка­
кую-нибудь записочку на волю или письмо. За это прино­
сил им тайком запретный в тюрьме чай. Хозобслуга, есте­
ственно, все это рассказывала нам, считая такой путь наи­
более простым, и просила нас сочинять для них туфтовые записочки. Нам это тоже было выгодно, так как взамен хозобслуга соглашалась передавать нашим в карцер ма­
хорку, а иногда и хлеб. Поэтому мы регулярно снабжали
Обрубова туфтовыми посланиями на волю, а то и пети­
циями в ООН, которые он представлял выше как доказа­
тельство своей полезности. Заработанный таким образом

И возвращается ветер...
43
чай баландеры продавали в камеры блатным, так что все были довольны.
Несколько лет тому назад, как рассказывают, был Об­
рубов понаглее и понастырнее, вызывал всех подряд и пред­
лагал сотрудничать, писать доносы. Одним в награду обе­
щал приносить еду, другим — водку, третьим — досрочно освободить. Наконец надоело это ребятам. Особенно же взор­
вались после того, как вызвал Обрубов таким вот образом
Заливако Бориса Борисовича, бывшего священника, и предложил ему — за сотрудничество — после освобожде­
ния помочь получить приход. Некоторое время потребова­
лось, чтобы сговориться, особенно между разными корпу­
сами, и в назначенный день все как один объявили голо­
довку с требованием прекратить наглую вербовку и убрать
Обрубова. Совершенно неожиданно голодовка эта вызвала ликование у начальства и даже в прокуратуре. Моменталь­
но появились начальник тюрьмы и прокурор и, еле сдер­
живая радость, спрашивали, действительно ли Обрубов так грубо вел вербовку. С тех пор Обрубов открыто не появлял­
ся, вербовать не отваживался, да и не вызывал почти ни­
кого, бродил где-то вокруг нас. Уголовники рассказывали нам, что много раз видели, как он стоит часами и подслу­
шивает у дверей наших камер.
Надо сказать, что отношение к нам уголовников тоже стало совершенно иное. Рассказывают, что еще лет 20 на­
зад называли они нашего брата не иначе как фашистами, грабили на этапе и по пересылкам, угнетали в лагерях и так далее. Теперь же вот эти самые уголовники доброволь­
но помогали таскать на этапах мои мешки с книгами, де­
лились куревом и едой. Просили рассказать, за что мы си­
дим, чего добиваемся, с любопытством читали мой при­
говор и только одному не могли поверить — что все это мы бесплатно делаем, не за деньги. Очень их поражало, что за вот так запросто, сознательно и бескорыстно люди идут в тюрьму. Во Владимирской тюрьме отношения у нас с ними сложились самые добрососедские: постоянно обращались они к нам с вопросами, за советами, а то и за помощью.
Мы были высшими Судьями во всех их спорах, помогали им писать жалобы, разъясняли законы, и уж, разумеется, бесконечно расспрашивали они нас о политике.

44
Владимир Буковский
В тюрьме хочешь не хочешь, а даже уголовники читают газеты, слушают местное радио и, может быть, впервые в жизни задумываются: отчего же так скверно жизнь устрое­
на в Советском Союзе? Подавляющее их большинство на­
строено резко антисоветски, а слово «коммунист» — чуть ли не ругательство. Из-за своей разобщенности и негра­
мотности они не могут постоять за свои права, да чаще всего и не верят ни в какие права заключенных. Начальство пользуется их распрями, натравливает друг на друга. Когда хотел начальник сломать кого-нибудь из них, то обычно переводил в камеру к тем, с кем у него смертельная враж­
да. И уж там кто кого убьет, а убийцу же потом приговорят к расстрелу.
Известно было, что наш новый начальник тюрьмы под­
полковник Угодин так-то вот перевел некоего Тихонова в камеру к его врагам. Там его убивали долго, чуть не два дня топтали сапогами. Кричал он на весь корпус, но никто не вмешался. Угодин же, как рассказывают, частенько подхо­
дил к дверям, смотрел в глазок, слушал, как вопит Тихо­
нов, и затем удовлетворенно отходил. За этим занятием его застали зэки из соседней камеры, которых проводили по коридору на прогулку. А из противоположной камеры все это было видно в щель. Лишь на третьи сутки зашли в ка­
меру надзиратели, забрать труп. Виновных потом пригово­
рили к расстрелу, Угодин же остался ни при чем.
Нам об этом тотчас передали, а мы написали Генераль­
ному прокурору. Ответ же, как водится, пришел из мест­
ной прокуратуры: «Причастности должностных лиц к убий­
ству Тихонова расследованием не установлено». Так это дело и заглохло.
В условиях нашей перманентной войны за режим необ­
ходимость согласовывать действия и обмениваться инфор­
мацией вынуждала нас искать надежные средства связи между политическими камерами, разбросанными по тюрьме.
Вот здесь-то и оказались наши уголовнички необычайно полезны: у них, особенно у воров-законников, вся тюрьма была связана дорогами, по которым циркулировали их ди­
рективы. Из окна в окно, на прогулке, через этажи и кор­
пуса проходили невидимые нити связи. В эту же систему подключились и мы.

И возвращается ветер...
45
Должен сказать, что воры в этом отношении были пре­
дельно честны: записки никогда не попадали в руки над­
зирателей и доходили в том самом заклеенном и проши­
том нитками виде, как мы их отправляли. Соответственно и нам пришлось принять участие в передаче их почты, и мы всегда нервничали за нее больше, чем за свою. Неловко было бы подвести соседей, которые самоотверженно шли в карцера, глотали записки целиком, но никогда не отда­
вали их властям. Вообще же, при той полнейшей изоля­
ции и строгом режиме, которые были в тюрьме установ­
лены, поразительно, как много существовало средств свя­
зи: любые две точки в тюрьме оказывались связаны. Все это, разумеется, запрещалось, а нарушители строго на­
казывались за «межкамерную связь» — так это официаль­
но называлось.
Я, помню, только приехал в тюрьму первый раз, ниче­
го еще не знал, сразу после обыска посадили меня на вре­
мя одного в этапную камеру — темную, грязную и холод­
ную. Вместо унитаза — этакий трон, возвышение со сту­
пеньками высотой полметра, в середине дырка. Вонь жут­
кая. Над дыркой кран — это вместо раковины. Присел я на нары в некотором оторопении от такой камеры. Ну, ду­
маю, неужели мне так три года сидеть? Вдруг слышу: «Гхм!»
То ли показалось, то ли действительно кто-то кашлянул у меня под самым ухом. Оглядываюсь по сторонам — никого.
Вдруг опять: «Гхм! Землячок!» Что за дьявол? На всякий случай ответил: «Что надо?» — «А подойди, землячок, к унитазу поближе — плохо тебя слышно!» Так состоялось первое мое знакомство с тюремным телефоном.
В других камерах, где настоящие унитазы стоят, там обычно веником или тряпкой откачивают воду из сифона и говорят действительно прямо как по телефону. Потом уж и мы привыкли. Особенно к вечеру хорошо слышно, как кричат в окно из одной камеры в другую, например, в тридцать первую: «Тридцать первая! Тридцать первая! Кач­
ни!» или «Откачай!» А то и прямо: «Тридцать первая, на телефон!»
Однако далеко не все камеры связаны этим телефоном.
Обычно позвонить можно только вверх или вниз, в ред­
ких случаях напротив — это зависит от устройства кана­
лизации.

46
Владимир Буковский
Да и не во всех камерах есть унитазы. Тогда пользуются другим способом. Через все камеры проходит система цен­
трального отопления. Поэтому если алюминиевую кружку, какие дают всем в тюрьме, прижать дном плотно к трубе, а ртом плотно прижаться к отверстию кружки и кричать, то звук хорошо расходится по трубам во все стороны. В дру­
гой камере нужно так же точно прижать кружку к трубе, а к отверстию приставить ухо — это очень загруженная связь, целый день гудят трубы от голосов. Но есть в ней и свои неудобства. Во-первых, надо ждать очереди, нескольким людям сразу говорить нельзя. Во-вторых, через несколько камер уже плохо слышно, приходится просить, чтобы пе­
редавали из камеры в камеру по эстафете. В-третьих же, не всякое сообщение желательно передавать открыто. Вот для этих-то случаев и существует почта.
Обычно она передается «конем», так же как и более крупные вещи — продукты, книги и тому подобное. Рас­
пускают несколько носков и из этих ниток плетут прочный шнур. На конец шнура привязывают груз. Затем, изловчив­
шись, через щель в жалюзи — а она обычно от силы в палец шириной — кидают этот груз вбок или опускают вниз. В другой же камере ловят «коня», выставив в щель
«плечо», то есть какую-нибудь палку с крючком на конце, а то и плотно скрученную трубочкой газету. Приняв таким образом «коня», шнур втягивают в камеру и привязывают к его концу то, что надо передать. И так ваша посылка движется по тюрьме из окна в окно. Конечно, если заста­
нут вас за этим занятием надзиратели — 15 суток карцера обеспечены.
Другой способ — передача на прогулке. Веселым словом
«прогулка» обозначается, в сущности, весьма скучная про­
цедура. Давно уже прошли те времена, когда заключенные чинно гуляли парами по общему тюремному двору. Теперь прогулочные дворики — это бетонные клетушки размером чуть больше камеры. Стены покрыты грубо набросанным цементным раствором, «шубой», — это чтобы не оставля­
ли надписей. Дверь такая же, как и в камере, с глазком, обитая листовым железом. Стены более трех метров высо­
той, вместо потолка решетка. Гулять выводят по камерам, так что разнообразия эта прогулка не вносит. Таких прогу­
лочных двориков строят вместе 10-12 штук — по пять-шесть

И возвращается ветер...
47
с обеих сторон прохода. Сверху, над проходом, специаль­
ная платформа для надзирателя, по которой он ходит взад- вперед, поглядывая сверху в дворики направо и налево. Как только он поворачивается спиной, из дворика в дворик норовят перебросить записки или небольшие свертки. Ка­
мера, замеченная за этим занятием, обычно лишается про­
гулки.
Позднее, пытаясь пресечь эту связь, сверх решеток еще постелили мелкую сетку, так что зимой, при сильном сне­
гопаде, снег даже не проваливается вниз, а застревает на сетке. Однако и это не помогло. Заключенные принорови­
лись как-то поднимать эту сетку и под ней проталкивать в соседний дворик свою почту. Местами сетку стараются про­
рвать, и тогда, стоя на чьих-нибудь плечах, можно просу­
нуть руку в дыру и кинуть в соседний дворик или в дворик напротив то, что тебе нужно. Включившись в общетюрем­
ную систему связи, и мы были вынуждены служить звеном передачи. Чего только не приходилось перекидывать нам из одного дворика в другой по просьбе соседей! Один раз — мешок махорки, он еле пролез в щель под сеткой, другой раз — 15 кусков мыла, причем с каждым куском надо было уловить момент, когда надзиратель отвлекся.
Однажды, не успели мы выйти на прогулку и выяснить, кто наши соседи слева, а кто справа (обычная процедура), как справа с большим трудом пропихнули толстенную кни­
гу, за ней другую — оказались мемуары Жукова. Ну, один том мы пропихнули дальше, второй застрял. Ни мы, ни соседи не могли его впихнуть в щель. Так и зацапали его надзиратели. Но для передачи записок это очень удобный способ.
И уж совсем, казалось бы, примитивный способ — ос­
тавлять надписи на стенах. А и он был весьма эффективен.
Мелко-мелко карандашом везде, куда только не приведут: в бане, на прогулке, в этапных камерах — оставляют авто­
граф или список камеры, а то и короткую надпись. Прак­
тика показала, что в течение недели эти надписи обяза­
тельно попадут на глаза кому нужно. Мы обычно писали по-английски, так что надзиратели не понимали смысла.
Догадывались, конечно, что политические писали. Вооб­
ще английский язык скоро сделался у нас своего рода шифром или жаргоном — по-английски можно было и в

48
Владимир Буковский
окно кричать, и по трубе переговариваться, никто посто­
ронний не понял бы.
Таким вот образом просидел я здесь уже два с полови­
ной года (да еще до этого год — в 72—73-м году перед от­
правкой в лагерь). Последние три месяца было затишье — на работу больше не гнали, на строгий режим не перево­
дили. Затишье это казалось мне подозрительным, а тут еще собрали нас почти всех на четвертом корпусе, на втором этаже, через камеру. До этого всё старались разбросать наши камеры подальше друг от друга, чтобы труднее было свя­
зываться. Тут же, как нарочно, собрали всех вместе. Трое в двадцать первой камере, восемь человек в пятнадцатой, двое — в двенадцатой, четверо — в десятой. Я был в деся­
той. Еще было наших четверо в семнадцатой, но как раз подошло двум ехать обратно в лагерь да двоим на ссылку, и камеру растасовали. Человек десять сидело еще на пер­
вом корпусе, но и их на работу не гнали. Говорили на­
чальники, что к концу года всех сюда соберут. Трудно было сказать, замышляет что-то начальство или, наоборот, ре­
шило оставить нас в покое. Если не считать очередного нападения на наши книги, никаких признаков подготовки к наступлению вроде бы не наблюдалось. Правда, почти все лишились переписки, а это всегда недобрый знак.
Еще с конца прошлого года взяли власти за правило конфисковывать все наши письма. Просишь объяснить, в чем причина, — говорят, объяснять ничего не обязаны, пишите новое письмо. А напишешь — опять конфискуют.
Так эта бодяга и тянулась, и уже скоро год, как я не мог ни одного письма домой отправить. И непонятно было, кого они хотят этим наказать — мою мать или меня. Так и у других — у кого полгода, у кого восемь месяцев не было переписки. Поневоле приходилось пользоваться нелегаль­
ными каналами.
Новости с воли доходили с трудом — в основном неве­
селые новости. Одних сажали, других выгоняли за границу.
Кого на Восток, кого на Запад — и все это были мои дру­
зья, люди, которых знал я уже много лет. Как ни жаль было посаженных, а оставалась надежда их увидеть хоть когда- нибудь — все-таки они исчезали не навсегда. Тех же, кого выгоняли на Запад, словно в могилу провожаешь — никог­
да уже их не видать. Пустела Москва, и как-то все меньше

И возвращается ветер...
49 и меньше думалось о воле. Особенно же тяжело было, ког­
да кто-то из знакомых отрекался или каялся, — точно часть своей жизни нужно было забыть навсегда. Долго потом всплывают в памяти эпизоды встреч, обрывки разговоров, и никак не заглушить их, как будто сам ты виноват в их предательстве.
Когда-то раньше был я очень общительным человеком, легко сходился с людьми и уже через несколько дней об­
щения считал их своими друзьями. Но время уносило од­
ного за другим, и постепенно я стал избегать новых зна­
комств. Не хотелось больше этой боли, этой судороги, ког­
да человек, на которого ты полагался, которого любил, вдруг малодушно предавал тебя и нужно было навсегда вычеркнуть его из памяти. Тяжело было сознавать, что вот сломали еще одного близкого человека. Старые зэки, стоя у вахты, когда заводят в зону новый этап, почти безоши­
бочно предсказывают: вот этот будет стукачом, этот — пе­
дерастом, тот будет в помойке рыться, а вот добрый хло­
пец. Со временем и я стал невольно примерять на всех лю­
дей арестантскую робу, и оттого друзей становилось мень­
ше. Постепенно остался какой-то круг особенно дорогих мне людей, потому что они были единственным моим бо­
гатством, все, что я нажил за эти годы, и уж если из них кто-нибудь ломался, то это было пыткой. И еще меньше становилось нас в замке, еще одно место пустело у ками­
на, умолкала наша беседа, затихала музыка, гасли свечи.
Оставалась только ночь на земле.
Теперь же вот эти дорогие мне люди уезжали навсегда на Запад, точно в пустоту проваливались. Глухо доходили о них сведенья, в основном из советских газет — словно го­
лоса с того света. Последнее время и меня вдруг вспомнила советская печать. Почти шесть лет они молчали — выдер­
живали характер, а тут целая страница в «Литературке» — интервью первого заместителя министра юстиции СССР
Сухарева. Еще в 72-м году, сразу после суда, появилась в московской газете статейка под заголовком «Биография подлости». При всей ее обычной для советской пропаганды лживости и обилии ругательств эта статья не выходила за рамки приговора, то есть не добавляла лжи от себя. Теперь же замминистра юстиции нес совершенную околесицу, даже отдаленно не напоминавшую моего приговора. По его

перейти в каталог файлов